– Так что тебе мешает все изменить?
– Не знаю, дитя мое. Но я подумаю, обещаю тебе. Он помолчал. Потом улыбнулся как-то жалко и растерянно. Каэтана наклонилась к нему поближе и только теперь заметила щетину у него на щеках.
– Никогда не думала, что боги бывают небритыми.
– Тебе мешает? Побреюсь.
– Не нужно. Так ты живее. Я всегда думаю, какой ты на самом деле.
– Забыл. Давно забыл. Давай поговорим еще о чем-нибудь.
– Ты не решаешься сказать то, за чем пришел. Но почему?
– Не решаюсь. Это я, видишь ли, издалека все подбираюсь к тому вопросу, на который обещал ответить еще в храме ал-Ахкафа, вот только...
– Только я не задаю его? Ты действительно многое забыл, отец. Даже то, кем я стала теперь, не без твоей, кстати, помощи. Это ведь тоже относится к разряду истин.
Барахой заметно побледнел и стиснул тонкостенный бокал с такой силой, что тот жалобно хрустнул и с печальным звоном разлетелся на мелкие осколки. Вино тонкой струйкой потекло между пальцев бога, пятная его одеяния.
– С каких пор ты об этом знаешь?
– С недавних. Когда храм признал меня и я воссоединилась с той частью памяти, которая оставалась тут. Ведь ты на что-то подобное и рассчитывал, да?
– Я был почти уверен, что однажды ты все вспомнишь, но так скоро...
– По-моему, я никогда полностью и не забывала. Когда левиафан появился перед кораблем, еще там, на Дере, я позвала тебя на помощь, помнишь?
– Я услышал тебя, милая, но был очень-очень далеко и не мог помочь.
– Так это не ты прогнал его? А кто?
– Ты сама, моя девочка. Ведь твою силу, как и твое бессмертие, у тебя отнять нельзя. Правда, можно заставить забыть, что ты бессмертна и почти всемогуща. Можно выбросить в другой мир, заставить прожить в нем обычную жизнь, затем перенести в следующий, и так до бесконечности. Ты будешь считать себя смертной, родившейся от смертных родителей, и никогда не вспомнишь о своем истинном облике. А если какие-нибудь воспоминания и прорвутся через эту завесу, то тебя объявят сумасшедшей. Они хитро рассчитали – они выбирали миры с примитивной магией. Миры, где никто не мог помочь тебе.
– Так что же не сработало?
– Они не учли, что ты Богиня Сути и Истины, а значит, в любом состоянии сможешь отличить истину от наносного, навязанного тебе чужой злой волей. Ты оказалась гораздо сильнее, чем все думали, дитя мое.
– Даже ты?
– Даже я. Я искал тебя во многих мирах, но не находил. И впервые услышал твой зов именно там, на Дере. Представляешь, как ты удивила меня?
– А если бы меня убили во время этого путешествия?
– Это значило бы, что ты уже не существовала. Тебя нельзя убить, девочка. Повторяю – ни убить, ни по-настоящему лишить твоего могущества. Прогуляемся?
Барахой поднялся со ступенек и помог встать Каэтане. Заметив ее недовольный взгляд, брошенный на осколки бокала и лужу вина на белом мраморе, он движением брови заставил их исчезнуть.
– Красиво, – пробормотала Каэ. – А я так не могу.
– Тебе это и не нужно. Твое могущество в другом, и оно гораздо больше. А так может любой маг. Если хочешь, я научу тебя.
– Конечно, хочу.
Они медленно двигались по парку.
– Кстати, послушай. Тут на днях Траэтаона объявлялся. Воображаешь, какой случился переполох? – сказала Каэтана.
– Это же тебе только на пользу – авторитет повышает. А переполох-то из-за чего?
– Помнишь того монстра, которого Траэтаона называет конем? По-моему, вполне достаточно одного этого животного, чтобы учинить полнейший погром в приличном тихом храме.
– Молод еще. И к тому же его всегда привлекали зрительные эффекты.
– Знаешь, – рассмеялась Каэтана, – это трудно объяснить другим. Меня, например, подобные эффекты впечатляют.
Какое-то время они молча прогуливались между мраморных бассейнов с морской водой, в которых мерно колыхались водоросли на фоне разрушенных мраморных дворцов и затонувших кораблей; а среди статуй богов и героев, наполовину ушедших в песок, весело сновали разноцветные рыбки. Затонувший город был воспроизведен до мельчай-ших деталей, но самый большой дворец в нем едва доходила до колена человеку среднего роста. Пронизанный до дна солнечными лучами, бассейн являл собой прекрасное зрелище, которьм можно было любоваться часами.
Из воды вынырнула небольшая черепаха и вопросительно уставилась на людей.
– Ждет лакомства, – рассмеялась Каэ. – Я здесь провожу довольно много времени, вот и разбаловала их вконец – все время ношу что-нибудь вкусненькое. Здесь хорошо думается, правда?
– Правда. Кстати, о чем ты так много думаешь, девочка?
– Я совсем не помню маму.
Барахой склонил голову, а когда поднял ее, глаза его уже не были привычно грустными – в них застыла вселенская скорбь.
– Твоя мать была Богиней Истинной Любви. Вот так – с большой буквы – оба слова. Ей поклонялись во всех землях этого странного мира. Она была нужна всем, потому что умела любить всех. Понимаешь? – абсолютно всех. Я так не умею. И никто не умеет.
Когда Хаос хлынул в этот мир, а случилось это лишь по моей вине – я, видишь ли, экспериментировал, то против него ничто живое не могло выстоять. Пустота поглощала все, а его переменчивость не давала возможности восстановить хоть что-нибудь. У меня не было даже точки опоры.
– И что мама?
– Она сумела заполнить эту пустоту своей великом любовью ко всему – даже к этому черному колодцу Хаоса. Мир выстоял, а ее не стало. Она вся вылилась потоком любви. В общем-то банальная история.
С тех пор пустота осталась только в моем сердце. Пустота и боль. Как же ничтожны нынешние маленькие богини маленькой любви! Редко кто сейчас молится в опустевших храмах твоей матери, но мне кажется иногда что этим безумцам она отвечает из самого далекого далека, словно в насмешку над собственной смертью.
– Если твоя боль так велика и посейчас, отец, то ты поймешь меня. Мне нужно поговорить с тобой сразу о двух вещах. Может, согласишься – в обмен на обещанный в ал-Ахкафе разговор?
– Конечно, милая, – сказал Барахой. Он стоял перед своей маленькой и хрупкой дочерью – великий и всемогущий бог, допустивший разорение собственного мира, и Каэ мысленно отодвинулась от него, чтобы не причинять боли отцу, но и не щадить вершителя судеб.
– В этом мире, отец, появилась пустота. Та самая или другая – не знаю. Но я должна узнать, поэтому очень скоро опять уйду во внешний мир. Обещай мне запомнить главное: мы сами виноваты в том, что с нами случилось. Мы ушли отсюда раньше, чем нас изгнали эти глупые, не в меру разыгравшиеся дети. Я бы уступила им эту землю, будь уверена в том, что они со временем прорастут в нее всей душой, всеми корнями и будут беречь и охранять ее лучше, чем это смогли сделать мы, их предшественники. Но я чувствую на Ар-немвенде присутствие чужой злой воли. И боюсь, у них не хватит времени и сил.
Я долго ждала, отец, заговоришь ли ты об этом первым. Но ты не решаешься. Либо действительно не знаешь, что здесь происходит. А происходит страшное. Когда вы ушли отсюда, в мире осталось великое множество незаполненных мест. Но мир не терпит пустоты – он стал спешно восстанавливать сам себя. Сюда пришли Новые боги – более слабые, менее мудрые, чем мы; но лучше они, чем вообще ничего и никого. Однако, отец, оглянись вокруг. Ты только что говорил о маленьких богинях маленькой любви – это правда. А ведь не только любовь стада маленькой... Отец! Где мой брат – Олорун?
– Все-таки вспомнила, – обреченно прошептал Барахой.
– Где он, отец?!
– Не знаю, девочка...
– И ты приходишь в этот мир со спокойной совестью? Неужели ты не видишь, что некто или нечто уже получило над ним власть и теперь только укрепляет ее, протягивая свои щупальца дальше и дальше?
– Я никогда не хотел задумываться над этим, дитя. Вселенная велика, и, став старше...
– Став старше, я не стану хуже, папа. Во всяком случае, не хочу стать хуже. Я еще помню, что значит честь, свобода, достоинство и ответственность. И не буду сидеть сложа руки.
Барахой смотрел на нее испуганно. Она совсем не напоминала ему собственную дочь. Перед ним стояла решительная, сильная женщина, узнавшая горе и радость, счастье и печаль, любовь и потери. И она собиралась сражаться. Это он понял очень и очень хорошо,
– Неужели вы оставите этот мир беззащитным? Неужели бросите ваше творение на произвол судьбы? Барахой задумался:
– Я обещаю тебе, что приму решение. И что не оставлю этот мир.
– Правда?
– Правда. Ведь иначе я не смогу смотреть тебе в глаза?
– Не сможешь, – твердо ответила Каэтана.
– Значит, я приму решение. А какая вторая вещь беспокоит тебя?
– Я очень хочу уйти отсюда и побродить по миру. Я гасну изнутри...
– Что с тобой? – встревоженно спросил Барахой.
– Память, обычная память о тех, кто не дошел со мной до этого храма. Страшная боль – до крика, до воя.
– Нам нельзя кричать, – тихо произнес Древний бог. – Разве сердце Экхенда кричит?
