Габия и Эйя уже хлопотали около Гильтины, помогая ей встать, давая ломти хлеба с мясом. Кто-то предлагал напоить старуху винцом, кто-то хотел вовсе остановиться, чтобы приготовить горячего бульона.
Каэтана заметила, что Зу-Самави сделал над собой форменное усилие, когда распорядился, чтобы караван двинулся вперед. Он разрывался между жалостью и крайней необходимостью, и последняя постепенно отступала на задний план.
Каэтана смотрела, как суетятся вокруг старухи Джангарай, Ловалонга, Бордонкай и близнецы-урахаги, и ужасалась своему бесчувствию.
* * *– Что вы на это скажете, дорогая госпожа? – раздался над ее ухом голос альва. Оказалось, что тот влез на верблюда и теперь говорит с ней, свесившись между двух горбов. – Вас ничто не настораживает?
– Ты прав, Воршуд, – согласилась она. – Я стала совершенно бесчувственной – мне не жалко несчастную старушку. Она вызывает жуткое омерзение, и я ничего не могу с собой поделать.
– И я ощущаю то же самое... – признался альв и надолго замолчал.
День прошел без каких-либо происшествий, разве что преодолели они гораздо меньший отрезок пути, чем рассчитывали. Старухе то и дело становилось дурно от ныряющей верблюжьей поступи, а верхом на лошади она ехать, конечно же, не могла. Отряд постоянно останавливался и ждал, пока Гильтина повозится в кус-тах и, кряхтя и охая, вновь взберется на верблюда... Каэтана очень и очень старалась быть терпимой и милосердной. И это ей почти удавалось. Наконец Бордонкай спешился, взял старуху на руки и понес ее – веселый, добрый исполин, делающий то, что необходимо и справедливо. Продвижение отряда значительно ускорилось. Смущенный Зу-Самави только один раз осмелился приблизиться к Каэтане (видимо, на ее лице все-таки отражались те чувства, которые она предпочла бы скрыть) и, глядя в сторону, проговорил:
– Наверстаем позже. Живая душа ведь...
Каэтана молча покивала, но не могла избавиться от чувства, что на нее начинают смотреть иначе. Даже товарищи по этому труднейшему путешествию не одобряют, что она так и не поговорила со старухой, не спросила . о самочувствии, не предложила помощи. Каэ и сама прекрасно понимала, как это выглядит со стороны, но ничего не могла с собой поделать. Более того, она заметила странную вещь. Когда она приближалась к Гильтине на расстояние в пару шагов, амулет у нее на шее начинал теплеть, горячеть и вскоре обжигал кожу.
Только альв избегал старуху, но с Каэтаной на этот счет больше не заговаривал. Они ехали в центре небольшого отряда, однако все время получалось так, что остальные будто отделялись от них. Каэ чувствовала себя крайне неуютно, но пожаловаться было просто некому. Казалось, все в отряде свихнулись на несчастной старухе и, если им задавали вопрос не о ней, смотрели на спрашивающего стеклянным взглядом...
На ночь встали лагерем у дороги, которая по-прежнему оставалась пустынной и безлюдной. Разожгли костры, и тхаухуды стали споро готовить пищу. Хныкающая Гильтина лежала на груде плащей у самого огня. Каэтана к костру не подходила. Она сидела около Ворона, который тоже казался чем-то недовольным. Он храпел и вскидывался при малейшем шорохе.
Вообще животные в караване вели себя более чем странно. Они не хотели стоять спокойно, все время порывались куда-то уйти, испуганно косились на людей и жались в кучу. Каэ обратила на это внимание Зу-Самави, но командир отреагировал как-то непонятно. Он обиженно уставился на нее и, помолчав в течение неприятных долгих секунд, холодным неприязненным тоном сообщил, что прекрасно понимает недовольство госпожи проявленной душевностью и помощью, оказанной несчастному существу. Каэ слушала и изумлялась тому, как внезапно изменился тхаухуд за короткое время. Она чувствовала, что еще немного, и люди открыто против нее взбунтуются. Она хотела было переговорить об этом с Ловалонгой, который всегда казался ей самым разумным и хладнокровным, но у него просто не нашлось для нее времени. А Джангарай впервые за все время их дружбы не пришел вечером, чтобы пофехтовать.
Ночью все наконец угомонились. Горел один-единственный костер, и около него с удивительно тупым и равнодушным выражением лица сидел часовой. Он не спал, но был настолько безразличен к окружающему, что Каэ не удивилась бы, пропусти он светопреставление.
Разбудил ее отчаянный, леденящий душу вопль, донесшийся со стороны леса. Часовой вскочил и стал тревожно оглядываться. Солдаты с оружием наготове сгрудились у костра. Кто-то поспешно зажигал факелы. Наконец дорога и ближние заросли осветились неверным отблеском огня. Каэтана встала и подошла поближе.
Долго разбирались, кого не хватает. Солдаты вели себя так, как ведут пьяные или придурковатые люди, – сбивались со счета, кричали, спорили. Каэ уже успела заметить, что среди них нет одного тхаухуда – белобрысого юноши лет двадцати. Он был зачислен Агатияром в отряд, потому что слыл великолепным копейщиком и прекрасным борцом. Каэтана и сама видела, как он не раз побеждал в шутливых состязаниях, которые отчасти ради развлечения, отчасти чтобы размяться затевали тхаухуды на предыдущих привалах.
Шум в лагере поднял на ноги всех, кроме старухи, которая спокойно спала на груде плащей.
«Она еще и глуха, – подумала Каэ. – Если заснула, то ее и набатом не разбудишь. Ну и шут с ней! Одной проблемой меньше».
На поиски юноши двинулись только с рассветом. В густом утреннем тумане было довольно плохо видно, и мелкие детали ускользали от напряженного взгляда. Каэтана шла как бы отдельно от других, стараясь не обращать внимания на то, что ее явно сторонятся.
Тело юноши нашли у старого поваленного дерева в густом сплетении вырванных из земли корней. Он был до неузнаваемости изуродован – его тело с разорванным горлом, выеденным лицом и оторванной правой рукой безвольно лежало в куче песка и прелой листвы. Первым на него натолкнулся сам Зу-Самави. Он издал короткий сдавленный вопль, на который сбежались все остальные.
– Боги! – потрясение прошептал кто-то. И все взгляды оборотились на Каэтану, будто это она была виновна в страшной смерти молодого тхаухуда. Каэ повернулась и молча пошла в сторону лагеря. Ей не хотелось ни с кем говорить.
Воина похоронили у самой дороги, зарыв тело в мягкую почву и навалив сверху бревен. Старуха тихо плакала и гладила пальцами свежую землю.
– Совсем как мой внучек, бедненький. Это кто ж его так, несчастного? Может, и моих деточек уже разорвали дикие звери, а я вот, старая, живу... – причитала она, роняя слезы.
Каэ молчала, и амулет Эко Экхенда холодным пламенем обжигал ей грудь, рвущуюся на части от какой-то новой, неизвестной еще боли.
Сегодня, однако, старуха стала выглядеть гораздо свежее.
Несмотря на то, что произошло, дисциплина в отряде становилась все хуже и хуже. Зу-Самави то и дело забывал назначать часовых, солдаты ехали нестройной гурьбой, обсуждая события последних дней, а товарищи Каэ возились со старухой. Особенно усердствовали Ло-валонга и Бордонкай, но и остальные не уступали им в заботливости и нежности по отношению к бабушке.
На одном из привалов Гильтина вдруг подошла к Молчавшей до сих пор Каэ и обратилась к ней намеренно, как показалось той, громким визгливым голосом:
– Вижу, госпожа, не нравится тебе бабушка Гильтина. Вижу, в тягость тебе бабушка. А это плохо, милая. Придет время, и ты бабушкой станешь, тоже кому-то в тягость будешь. Вспомнишь тогда старушку да пожалеешь, но поздно будет...
Каэтана, стиснув зубы, ждала, чем все это разрешится. Амулет жег ей кожу и выпрыгивал из-под воротника. Мечи Гоффаннона, чьи лезвия она только что заботливо полировала и чистила, запульсировали у нее в руках, как живые тела. В висках стучала кровь, и в глазах темнело.
«Я схожу с ума от неприязни и ненависти», – равнодушно отметила Каэ. Черный ком пустоты внутри нее разрастался и занимал все больше места.
– Глаз не подымешь на бабушку, – не унималась Гильтина, – пренебрежение выказываешь. Бог тебе судья, а бабушка добрая, она все простит.
Каэ подняла голову и уставилась на старуху снизу вверх. Да так и осталась сидеть, потрясенная, – она увидела, что во рту старухи мелькнули клыки.
«Нет, я точно схожу с ума», – подумала Каэ.
Ночью она не могла заснуть, изнывая от желания встать, тихо собраться и уйти, чтобы никто этого не заметил. Если получится, добраться самой до Сонандана не выйдет – погибнуть где-нибудь, лишь бы не выносить больше косых осуждающих взглядов, отчужденности и отстраненности друзей. Каэтане не хотелось жить...
Когда короткий крик разорвал ночную тишину, она не успела даже удивиться. Просто безразлично отметила, что еще один человек умер, – это она знала точно. Самым страшным было то, что Каэ подозревала причину гибели солдат, но не могла произнести об этом вслух ни слова...
Оказалось, что на этот раз погибли сразу двое воинов. От их тел практически ничего не осталось, кроме скелетов и выпотрошенных внутренностей. Увидев это, Каэ опустилась на колени и долгое время глубоко дышала, стараясь прийти в себя. Темнота в глазах постепенно превратилась в пульсирующие разноцветные пятна. В стороне тошнило альва. Но он и Каэ были единственными, кого так сильно потрясла гибель тхаухудов. Товарищи с отрешенными лицами вырыли неглубокую яму, сбросили туда останки и торопливо завалили ее землей и ветками.
