Роланд, пятясь, переступил через камень, потом, когда волна со скрежещущим ревом разбилась о край берега, наклонился. Его голова оказалась в нескольких дюймах от насекомьей хари чудовища, оно с легкостью могло бы вырвать у стрелка глаза, но дрожащие клешни твари, так напоминавшие сжатые кулаки, по-прежнему были воздеты по обе стороны клюва, похожего на клюв попугая.
Стрелок протянул руки к камню, о который только что споткнулся, и едва не упал. Камень был большой, он наполовину зарылся в песок, и искалеченная правая рука Роланда взвыла, когда в открытую кровоточащую плоть впились песчинки и острые камешки, но он рывком выдернул камень и, оскалившись, поднял его.
«Дад-э…» – начало чудовище, опуская и раскрывая клешни, когда волна, разбившись, отхлынула и шум ее отступил, и стрелок с размаху, изо всех сил опустил на него камень.
Членистая спина твари с хрустом сломалась. Тварь отчаянно задергалась под камнем, ее задняя половина вскидывалась и с глухим стуком опускалась, вскидывалась и опускалась, ее вопросительное бормотание перешло в жужжащие вскрики боли. Клешни ее раскрывались и смыкались, хватая пустоту, клювовидная пасть со скрежетом захватывала песок с галькой.
И все же, когда разбилась еще одна волна, чудовище попыталось опять поднять клешни, и когда оно их подняло, стрелок оставшимся сапогом наступил ему на голову. Послышался такой звук, словно ломался мелкий хворост. Из-под каблука в двух направлениях ударила струя густой, казавшейся черной, жидкости. Тварь выгибалась дугой и корчилась, как безумная. Стрелок сильнее нажал сапогом.
Набежала волна.
Клешни чудовища приподнялись на дюйм… на два дюйма… дрогнули и упали, судорожно смыкаясь и размыкаясь.
Стрелок убрал сапог. Зазубренный клюв твари, оторвавший от его живого тела два пальца на руке и один – на ноге, медленно открылся и закрылся. Один усик, сломанный, лежал на песке. Второй бессмысленно подрагивал.
Стрелок наступил еще раз. И еще раз.
Кряхтя от усилий, он ногой отшвырнул камень в сторону и пошел вдоль правого бока твари, методически наступая на нее левым сапогом, ломая панцирь, выдавливая бледные внутренности на темно-серый песок. Тварь была мертва, но он все равно был намерен расправиться с ней; за всю его долгую, странную жизнь еще никто не ранил его так основательно, и все это было так неожиданно.
Роланд продолжал топтать, пока в кислой кашице из кишок твари не увидел кончик одного из своих пальцев, не увидел под ногтем белую пыль голгофы, где они с человеком в черном вели свою долгую беседу; и тогда он отвернулся, и его вырвало.
Стрелок пошел обратно к воде, как пьяный, прижимая раненую руку к рубашке, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что тварь не ожила подобно упрямой осе, которую ты прихлопнул раз, и другой, и третий, а она все еще подергивается, оглушенная, но не мертвая; чтобы убедиться, что она не тащится вслед за ним, задавая свои нечеловеческие вопросы жутким, полным отчаяния голосом.
Спускаясь по гальке, он остановился на полдороге, шатаясь, глядя на то место, где он был перед всем этим, припоминая. Он, по-видимому, заснул вплотную у линии прилива, чуть ниже ее. Он торопливо схватил свой кошель и изодранный сапог.
В голом свете луны он увидел других таких же тварей, и в паузе между двумя волнами услышал их вопрошающие голоса.
Стрелок отступал медленно, шаг за шагом, пока не кончился галечник и не началась трава. Там он сел и сделал все, что мог и умел: присыпал все три культи последними остатками табака, чтобы остановить кровь, присыпал густо, не обращая внимания на новую боль (к хору присоединился оторванный большой палец ноги), а потом просто сидел, потел на холодном ветру, гадая, попала ли в раны инфекция; ломая голову, как он будет управляться в этом мире без двух пальцев на правой руке (что касается револьверов, то обе руки у него были равноценны, но во всем остальном главной была правая); размышляя, не был ли укус этой твари ядовитым, и не проникает ли уже в него этот яд; гадая, наступит ли когда-нибудь утро.
Три. Это – число твоей судьбы.
Три?
Да, три – таинственное число, стоящее в сердце мантры.
Три?
Первый – темноволос. Он – на грани грабежа и убийства. Им владеет демон. Имя демону – ГЕРОИН.
Что это за демон? Я не знаю его, даже по детским сказкам.
Он силился заговорить, но у него пропал голос, голос прорицательницы, Звездной Шлюхи, Блудницы Ветров, оба пропали; он увидел, как из ниоткуда в никуда, подрагивая и кружась в ленивой тьме, падает карта. На ней из-за плеча юноши с темными волосами ухмылялся павиан; его пальцы, неприятно похожие на человеческие, так глубоко впились в шею юноши, что их кончиков не было видно. Присмотревшись повнимательнее, стрелок увидел, что в одной из своих цепких, душащих рук павиан держит хлыст. Лицо человека, оседланного павианом, казалось, передергивается в немом ужасе.
Невольник, дружеским тоном прошептал человек в черном (которому стрелок некогда доверял, человек по имени Уолтер). – Чуть-чуть страшновато, не правда ли? Чуть-чуть страшновато… чуть-чуть страшновато… чуть-чуть…
Стрелок мгновенно проснулся, отмахиваясь от чего-то искалеченной рукой, уверенный, что через секунду одна из чудовищных, покрытых панцирем тварей из Западного Моря набросится на него и сорвет ему лицо с костей черепа, отчаянно вопрошая о чем-то на чужом языке.
Вместо этого от него с испуганным писком отлетела морская птица, привлеченная блеском утреннего солнца на пуговицах его рубашки.
Роланд сел.
Руку отчаянно, непрерывно дергало. Правую ступню – тоже. Все три пальца продолжали настаивать, что они на своих местах. Нижней половины рубашки не было; то, что осталось, напоминало изодранную в клочья майку. Одним куском он ночью перевязал себе руку, другим – ступню.
«Пошли прочь, – сказал он отсутствующим частям своего тела. – Вы теперь призраки. Уходите».
Это немного помогло. Не очень, но все-таки. Они, конечно, были призраками, но бойкими призраками.
Стрелок поел вяленого мяса. Его рот не очень-то хотел этой еды, желудок – и того меньше, но он настоял. Когда мясо оказалось у Роланда внутри, он ощутил, что сил чуть прибавилось. Однако, мяса осталось немного; дела обстояли очень и очень неважно.
Тем не менее, ему было необходимо закончить кое-какие дела.
Он нетвердо поднялся на ноги и огляделся. Птицы носились в небе и ныряли, но мир, казалось, принадлежал лишь ему и им. Чудовища исчезли. Может быть, они вели ночной образ жизни; может быть, появлялись только во время прилива. В данный момент это было ему безразлично.
Море было бескрайним, оно сливалось с горизонтом в какой-то туманной синей точке, определить которую было невозможно. Созерцая его, стрелок на долгий миг забыл о мучительной боли. Он никогда не видел столько воды. Слышал о нем, конечно, в детских сказках; что оно существует, его уверяли даже его учителя – во всяком случае, некоторые из них… Но действительно увидеть его, это диво, эту громаду воды после стольких лет пустыни… это было трудно принять, трудно даже видеть.
Он долгое время зачарованно смотрел на море, заставляя себя видеть его, от изумления на время забыв о боли.
Но было утро, и оставались еще не сделанные дела.
Роланд стал нащупывать в заднем кармане челюсть, осторожно продвигая правую руку ладонью вперед, боясь, чтобы культи не наткнулись на кость, если она еще там, и не превратили бы непрерывные рыдания этой руки в пронзительные вопли.
Челюсть была на месте.
Порядок.
Дальше.
Он неуклюже расстегнул пряжки патронных лент и положил их на освещенный солнцем камень. Отстегнул револьверы, выдвинул барабаны, вынул бесполезные патроны и выбросил их. Птица, привлеченная ярким блеском одного из них, схватила патрон в клюв, потом бросила и улетела.
Надо было позаботиться и о самих револьверах, о них следовало позаботиться уже давно, но поскольку без боеприпасов любой револьвер в этом – как и во всяком другом – мире становится всего лишь дубинкой, стрелок прежде всего положил себе на колени патронные ленты и левой рукой тщательно ощупал кожу по всей длине.
Обе ленты были сырые от застежек до того места, где они перекрещивали его бедра; начиная оттуда, ленты казались сухими. Стрелок осторожно вынул из сухих участков лент все патроны до единого. Его правая рука все время норовила заняться этим делом, упорно, несмотря на боль, забывала, что она не вся на месте, и он заметил, что снова и снова заставляет ее ложиться ему на колено, словно собаку, которая слишком глупа или упряма, чтобы слушаться команды «Рядом!». Плохо соображая от боли, он пару раз чуть не шлепнул ее.
«Я предвижу серьезные проблемы», – опять подумал он.
Можно было надеяться, что эти патроны еще годятся, и он сложил их в кучку, такую маленькую, что впору было придти в отчаяние. Двадцать. И из них несколько почти наверняка дадут осечку. Он не мог положиться ни на один из них. Вынув остальные, он сложил их в другую кучку. Тридцать семь.
