Некоторые члены компании приходили в сад и вечером, в час, когда багровеющее светило касалось гор. Тогда слуги выносили вино, фрукты, пестрые коробочки со сластями.
Дамы и кавалеры брали бокалы и уходили в беседку, исчезая из поля зрения узника.
Его это не очень расстраивало. Он переводил равнодушный взгляд на заречные пространства и долго оставался неподвижным.
Под башней плескалась вода, скрипели снасти стоящих на якоре парусников. С подъемного моста слышалось мычание, щелканье кнута, пастушьи крики. Звенели колокола соседнего города. Этот звон далеко разносился вдоль реки, наполняя долину грустным спокойствием.
Сумерки сгущались, холодел воздух, стихал ветер, отчетливее становился гомон лягушек. Над водой растекались запахи тины и далеких костров, а в небе разгорались огромные, поразительно яркие звезды. Их призрачный свет преображал окрестности – серебристо поблескивала трава, над ней загадочно темнели пятна рощ.
Этот свет, свет иных миров, волновал пленника. Чем ярче блестели звезды, тем беспокойнее он становился. Вставал из кресла, начинал ходить с места на место, вглядываясь в небо. Его страж, завернувшись в фиолетовый плащ, сливающийся с ночью, на ощупь записывал странно звучащие слова.
Толиман, мицар, альдебаран, дубге, канопус, фомальхаут... Было в этих звуках нечто древнее и забытое. Прекрасное, волнующее и загадочное. Похожее на волшебное заклинание из ветхой книги без начала и конца. Книги о чем-то чрезвычайно важном, серьезном и в то же время неотвратимо притягательном; книги, таящей в себе грустную мудрость и непонятную угрозу.
Через некоторое время узник замолкал, прекращал метания, садился на каменные плиты. Он чертил на них замысловатые фигуры случайно выкрошившимся кусочком окаменевшей извести, делал какие-то вычисления. Потом захватывал в горсть бородку и погружался в задумчивость; в его черных больших глазах отражался свет звезд.
Слуги не любили появляться в это время на башне, их одолевали суеверия. Лишь фиолетовый страж терпеливо держал на весу перо и бумагу.
Человек с бородкой брал лист-другой и в свете предупредительно зажженного фонаря покрывал их угловатыми знаками.
– Не узнаю, ничего не узнаю, – бормотал он. – Абсурд, абсурд...
Нередко он после этого впадал в ярость и с ожесточением рвал написанное. Тогда его уводили вниз, особенно если начинался дождь. А фиолетовый служитель аккуратно собирал клочки бумаги. Даже в саду бродил, проверяя, не упало ли чего.
Шло время. Весна заканчивалась, близилось лето. День за днем узник выходил на башню, и все повторялось. Но в один теплый и даже немного душный вечер дождь так и не собрался, тумана тоже не было, а на небе разыгралась необычайно яркая заря. Установившийся порядок оказался нарушенным еще в одном. В саду, под кронами акаций, неожиданно прозвучала музыка – тихие, но отчетливые аккорды струнного инструмента.
Узник, только что покончивший с очередным листом, приподнял голову. На его сухом и привычно нахмуренном лице появилось осмысленное выражение.
– Что это было? – отрывисто спросил он. – Какая вещь? – Не знаю, монсеньор, – ответил служитель голосом, полным изумления, поскольку до этого странный человек разговаривал только с самим собой.
– Знакомая мелодия, э... Как вас зовут?
– Фердинанд, к вашим услугам, – еще больше удивляясь, ответил страж.
– Я хочу взглянуть на инструмент, Фердинанд. Просьбу спешно выполнили.
– Силы небесные! Гитара...
Человек с бородкой сел в кресло, погладил лаковую деку. Потом уверенной рукой поправил колки, пробежал по струнам.
Сначала его игра была несколько сбивчивой, но быстро выровнялась, набрала темп. Звуки сделались чистыми, отчетливыми. Пленник явно занялся делом, по которому соскучился. Перебрав несколько красивых, но неизвестных музыкальных тем, он на минуту приостановился, размышляя, что еще сыграть, уронил несколько рассеянных нот, качая при этом закованной ногой. И вдруг струны застонали, захлебнулись птичьими вскриками. Полилась тоскливая мелодия, перебиваемая басовыми ударами.
Это была музыка боли. То острой, то притупленной усталостью, временами отдаляющейся, уступающей место недолгой радости, но непременно возвращающейся, как в незаживающую рану. Сквозь эту боль просачивались редкие, вроде бы случайные светлые звуки, но их тут же сменял жесткий, рычащий ритм, какие-то обвальные аккорды.
Внизу, в беседке, всхлипнула женщина. По гальке прошуршали шаги. Белое платье удалилось в сторону дворца.
– Невозможная музыка, сударь, – сказал Фердинанд. – Что это за произведение?
– Я попытался переложить для гитары симфонию «Путь человечества». Не знаю, насколько получилось.
– «Путь человечества», – взволнованно повторил Фердинанд. – Это великая вещь, сударь. Не только по названию. Кто ее написал? – Компьютер.
– Простите, а кто такой Компьютер? Пленник недоуменно отложил гитару.
– Где я?
– В замке его высочества.
– Какого высочества?
Фердинанд пожал квадратными плечами.
– Виноват, я не совсем понял вопрос. Как вы себя чувствуете?
– Превосходно. Давно не дышал таким воздухом. Кажется, много лет. Чем так пахнет? Медуницей?
– Да. И розами.
– Замечательное место. Вы не поверите, но я не помню посадки. По-видимому, мы на Земле?
– На... земле? В определенном смысле, монсеньор.
– Монсеньор, монсеньор...
Монсеньор подошел к краю площадки, всматриваясь в очертания центральной башни замка, словно видел ее впервые.
– Да ведь это не декорация, – удивленно сказал он. Потом поднял голову и добавил:
– Луны нет, созвездия немыслимые, Млечный Путь – и тот неправильный...
Затем пошевелил правой ногой. Цепь звякнула.
– И это еще что?
– Исключительно в целях вашей безопасности, монсеньор, – поспешно вставил Фердинанд. – Чтобы вы не упали с башни.
– С башни? Человек глянул вниз.
– Я так болен?
– Не совсем здоровы.
– И сейчас?
– Не знаю. Утром вас будет осматривать врач. А я плохо разбираюсь в медицине, прошу извинить.
Монсеньор еще раз взглянул в небо и сказал с укоризной: – Да какая же здесь Земля, Фердинанд! Его страж, что-то взвесив в уме, ответил:
– Простите, я не сразу вас понял. Вы спрашивали название нашей планеты?
– Разумеется.
– Терранис, сударь.
– Ага. Терранис. Нет, не помню такой планеты. Между тем я здесь. Кто же так подшутил, хотелось бы знать...
– Подшутил над чем?
– Да над мирозданием.
– Никто не знает. Только это был большой шутник, сударь, – со вздохом сказал Фердинанд. – Очень большой.
Если человек хорошо выспится, к нему на некоторое время возвращается детская свежесть восприятия. Такое бывает и при выздоровлении после тяжелой болезни, когда недуг уже отступил, а силы еще не вернулись.
Краски насыщенны, звуки наполнены, запахи отчетливы. Все кругом приобретает глубокий и таинственный смысл. И свет из окна-бойницы, и таз с водой, и дрожащий кружок отражения на потолке. В изменчивых пятнах и тенях этого кружка чудятся то неуклюжие движения амебы, то радарное изображение атмосферной планеты, то дно старинного колодца. Потом начинают проступать знакомые и не очень знакомые, но одинаково гротескные лица; потом все надоедает, и глаз сам собой начинает искать новый объект.
Сбоку послышалось деликатное покашливание.
– Доброе утро, монсеньор. Он скосил глаза.
– А, Фердинанд! Доброе утро.
– Рад, что вы меня узнали, вчера мы расставались в сумерках.
– Мне кажется, я видел вас при разном освещении. Не только в сумерках.
– Так и было. Я не помешал? – Да нет. Наверное, давно пора вставать?
– Не обязательно. Зависит от вашего настроения, монсеньор... Не будет ли нескромно с моей стороны спросить ваше имя, монсеньор?
– Не будет. Меня зовут Шегеном. Если не ошибаюсь.
– Шеген – де?
– Что – де?
– Откуда вы, сударь?
– А! Понимаю. Можете звать меня Шегеном де Альбасете, если это необходимо.
Безукоризненно одетый Фердинанд наморщил лоб под безукоризненной прической.
– Альбасете? Наверное, это очень далеко.
– Боюсь, что так. Вот ведь занесло... Как я к вам попал?
– Вы были в плену у ящеров, насколько мне известно.
– Погодите... да, какие-то рептилии вспоминаются.
– Как вам удалось бежать?
– Не помню.
Тут в разговор вмешался румяный невысокий человек в пенсне.
– Не все сразу, дорогой Фердинанд! Доброе утро, монсеньор де Альбасете. Позвольте представиться: лейб-доктор Антал Петроу.
– Лейб-доктор? Ах да, понимаю. Что ж, очень приятно.
– Позволите вас осмотреть?
– Я все еще болен?
– Думаю, что нет, раз об этом спрашиваете. Но порядок есть порядок. Устав у нас такой.
– Устав? – Монсеньор де Альбасете явно услышал очень знакомое слово. – Устав – дело святое. Что ж, действуйте.
– Вот и чудесно. Будьте добры, покажите язык. Только не поймите меня превратно, прошу вас!
