Вскоре Крепимер снова пошел вперед – Предслава подумала, что ему не хватает хладнокровия, и это несло ей надежду. Воята был спокоен, терпелив и внимателен, как волк. Искаженные злобой глаза соперника, его горящие глаза не производили на молодого варяга ровно никакого впечатления. И когда Крепимер шагнул назад, но тут же, будто передумав, резко подался обратно, Воята был к этому готов. Щиты с треском сшиблись, Крепимер ударил снова в ногу под щит, но Воята отскочил. Пытаясь все же его достать, Крепимер широко замахнулся мечом, но промазал – и тут же Воята нанес сильный удар сверху, так что Крепимер едва успел прикрыть голову щитом. Загремев по дереву, меч Вояты соскользнул, и тут же Крепимер ударил по его клинку, сбивая вниз, дернул меч назад и снова ударил, целясь в открытое лицо Вояты.
Теперь их движения стали такими стремительными, не в пример первоначальным, что мало кто успевал уследить за ними и понять, что происходит. Теряя самообладание, Крепимер зарычал от злости, надеясь вот-вот покончить с врагом.
Но Воята так же быстро повернулся, подставляя щит, меч воеводы врубился в кромку и там застрял. Воята резко вскинул щит, вынуждая тем самым Крепимера поднять руку, сжимающую рукоять меча, и коротко ударил в плечо.
Перерубить руку он не смог бы, но рана получилась довольно глубокая. На землю хлынула кровь, и вся толпа ответила единым воплем – потрясения, страха, трепета. Если бы условием победы была назначена первая кровь, то поединок уже был бы прекращен. Но просто крови Вояте было мало. Он желал смерти своего противника – но тем самым давал тому дополнительное время и надежду все же переломить судьбу.
Тем более что деревлянский воевода, крепкий, опытный боец, в запале даже не понял сразу, насколько серьезно ранен. Он заметил только то, что плечо онемело. Ему даже удалось выдернуть застрявший меч из щита Вояты, но кровь от этого движения хлынула сильнее, рука отказалась повиноваться – пальцы разжались, рукоять выскользнула, клинок звякнул о каменистую землю.
Оставшись без оружия, Крепимер не растерялся, а тут же с силой швырнул щит в лицо варягу. Тот на мгновение закрылся своим щитом, а деревлянин успел нагнуться и подхватить меч в левую руку.
В толпе поднялся ропот: многие явно желали прекращения поединка, зазвучали голоса: дескать, хватит, прекратите, права княгиня! Завопила мать Крепимера, ей вторила жена – хоть она и знала, что воевода хочет сменить ее на другую, все же это был ее муж, отец детей, кормилец и защитник. Даже Держигор бросил вопросительный взгляд на Предславу, на белый платок в ее сложенных руках, но она стояла, словно каменная, не шелохнувшись и даже не двинув бровью. Речь шла не только о ней, а о гораздо более важных вещах. Возможно, Крепимер, затевая все это, в своей самоуверенности просто не понимал, с чем столкнулся и чем рискует. Слишком он привык быть здесь сильнее всех. Но платить ему придется именно ту цену, которая всегда назначается за такой товар, как княжеская власть. Двух князей в Деревляни не будет; желающий занять стол должен уничтожить его прежнего обладателя или заплатить головой за неудачную попытку.
Вынужденный держать меч в левой руке, Крепимер остался без щита. Но Воята не спешил ликовать по этому поводу: он знал, сколько сложностей создает противнику левша, в которого он сам же превратил воеводу.
Варяг мог бы просто потянуть время, рассчитывая, что деревлянин истечет кровью. Но Крепимера хватило бы еще надолго – он находился в самом расцвете сил и к тому же понимал, что защищает свою жизнь. Когда Воята сделал выпад, Крепимер, вроде бы подставив клинок, ловко отвел его, вернулся и сам ударил в открывшуюся руку Вояты. Тот отскочил, убедившись, что рана Крепимера – вовсе не повод расслабляться.
Прикрываясь щитом, Воята снова стал теснить противника. Ударил в ногу, вынудив подставить клинок; потом, когда Крепимер еще не успел поднять меч, Воята ударил его щитом в лицо. И тут же, пока Крепимер ничего не видел, нанес резкий рубящий удар сверху в голову.
Ноги воеводы подогнулись, тело рухнуло наземь, лицом вниз. Возле разрубленной головы стала расплываться лужа крови, мешаясь с дождевой водой. Воята, тяжело дыша, встал над ним, опустив меч и щит. Мокрый от дождя и пота, забрызганный кровью, с мокрыми слипшимися волосами, он был дик и страшен, казался каким-то грозным божеством, пришедшим за жертвой. Он стоял над мертвым телом в середине каменного круга, как в ином мире, недоступном смертным, и толпа затаила дыхание – у каждого было чувство, что сам его взгляд может убить.
Объявлять победителя и пояснять собравшимся волю богов не было нужды. Облыжное обвинение смыла с княгини кровь клеветника. Воята медленно вышел из круга, и толпа подалась назад, как от дикого зверя. Но теперь круг был раскрыт, и мать Крепимера с воплем первой кинулась к телу сына. А гриди Рулава вместе с ладожанами окружили Вояту и сквозь раздавшуюся толпу повели прочь.
Вернувшись на княжий двор, предусмотрительный Рулав приказал закрыть ворота. Предслава спешно велела топить баню, сбросила кожух и большой шерстяной плат, которым прикрывала голову от непогоды, второпях вытащила из ларя какие-то рубахи и порты Володыни – не собираясь здесь задерживаться, Воята никаких пожитков с собой не привез – и сама понесла их ему, набросив на голову кожух.
Когда она вошла и сбросила кожух на край лавки, он осторожно стащил с себя сорочку – мокрую насквозь от дождевой воды и пота, забрызганную кровью и грязью. На его боку, на ребрах Предслава мельком заметила красное пятно – поначалу Воята смазал его рубашкой, но теперь по коже снова стала расплываться кровь.
– Ты видел, что у тебя тут? – охнула она.
Это было первое, что она сказала ему со вчерашнего дня.
– Только сейчас и увидел, – с досадой отозвался Воята. – И как меня этот хрен задел – я и не заметил. А дурни там болтали – до первой крови…
– Перевязать? – Она было сделала движение к двери, уже думая о сушеных кровоостанавливающих травах у себя в ларе.
– Потом перевяжешь – неглубоко. – Он повернулся вслед за ней. – Подожди. Не уходи.
Она взглянула ему в лицо и опустила руки. Теперь вид у него был усталый, какой-то отстраненный, и он словно бы усилием пытался вернуться душой в человеческий мир, но пока ему не удавалось. И именно она, Предслава, была тем главным, что связывало его с этим миром, и она была нужна ему, чтобы выбраться назад. Мокрый, грязный и усталый, он едва ли кому показался бы сейчас красивым, но Предславу остро и властно влекло к нему, будто в его жилах текла ее собственная кровь, не позволяя им существовать по отдельности.
Но именно вид этой крови позволил Предславе окончательно осознать, что все позади, что Воята прошел по ненадежному Калинову мосту над Огненной рекой и перенес ее на руках, не дав опалить ног. А мог бы рухнуть вниз, как рухнул Крепимер. Не находя слов и не в силах справиться с разрывающей сердце смесью облегчения и ужаса, она снова бросилась к нему, обхватила руками, стараясь не задеть рану, и изо всех сил прижалась лицом к его обнаженному плечу, остро пахнущему потом, кровью и дождем. Он был здесь, с ней, живой… Ей хотелось навсегда слиться с ним всей кожей, кровью, всем существом, чтобы никогда больше не разлучаться ни на миг. И все остальное будет не важно.
Из жителей Киева приезду Предславы наиболее обрадовалась княгиня Яромила. Оторванная от родины, она высоко ценила каждую каплю крови своего рода, каждого человека, который укреплял корни ее детей в этой чужой для них земле, где не жили их чуры и не высились могилы их предков. Дочь родной сестры была для нее настоящим сокровищем, и она обрадовалась Предславе не менее, чем могла бы обрадоваться родная мать.
За последние четыре года Предслава нередко встречалась с Ольговым семейством – в Киеве или Коростене – и уже довольно хорошо знала их: самого Ольга, его жен, его сына Свенельда и двух дочерей. Кроме того, здесь собралось немало прочей родни: из Ладоги приехал вуй Велем с дружиной, из радимичского Гомья – воевода Белотур, двоюродный брат Предславиного отца. Прибыли двое младших полянских князей – Унебор черниговский и Берислав переяславльский с нарочитыми людьми своих земель. Не только княжий двор, но и дома знатных киевлян, гостиные дворы оказались забиты, на Подоле было не протолкнуться. В последние годы Подол, прежде пустынная низина, уже выглядел отдельным поселением – столько изб, клетей и дворов там появилось. Даже наводнения при разливах Днепра, время от времени смывающие постройки, уже не могли прогнать отсюда людей. Торговые связи ширились, каждый год через Киев проходили, проезжали и проплывали сотни торговых гостей, святилище Велеса процветало от многочисленных подношений. Теперь Киев стал даже больше Коростеня, и Предслава с трудом верила, когда ей рассказывали, что всего лет двадцать назад, в годы молодости ее матери, было наоборот.
