щелкопёр не решится написать, что человек с первых дней своего существования начал философствовать, писать стихи и романы, изобретать самолёты и так далее. Я уж не говорю о том, что он, как только появился, принялся за глубокие научные исследования. То есть, если следовать логике этой теории, у первобытного человека по какой-то причине могла возникать мысль предельно простая и ограниченная. Следовательно развитие мозга зависело от развития мысли, и первоначально у него в голове должна была бы быть даже не какая-нибудь простая извилина, а одна единственная амёба или что-нибудь вроде этого. Как же тогда можно объяснить то, что наш мозг по своим размерам такой же, как и у первобытных людей, и до сих пор используется лишь на три процента своих возможностей? Как это вот так он вдруг появился такой, каким и остался навсегда? Ты знаешь? Нет? А никто не знает! И я не знаю, но абсолютно уверен, что всё, о чём они трындят, фуфло! Не верь им, сынок!
Адам Иваныч и не верил, потому и отправился в церковь. Некуда больше, потому что! Вот и пошёл. Напялил папашин костюм тридцатилетней давности, водрузил его же старинную шляпу, глаза долу, руки в брюки и почапал, колобком покатился. В глубоком раздумьи пытался горбиться, но, как-то не выходило. Видели хоть раз сгорбившийся шарик? Нет? Вот и у него не выходило. Ещё больше шариком становился, но, да ему-то что? Не до этого.
До храма досеменил минут за десять. Хотел войти, но, приоткрыв входную дверь, как на какую-то преграду натолкнулся на песнопения, отпрянул, поняв, что идёт служба, отошёл и уселся на скамье ждать окончания.
Адам Иванович Бубликов крещённым не был, поскольку родился во времена воинствующего атеизма, поэтому считал непозволительным просто так, от нечего делать, или из любопытства, заходить туда, где ты – гость нежеланный. Вопросов по Священному Писанию у него была масса. На этой почве и познакомился с настоятелем Храма, отцом Николаем, и вот уже года три, как они, нет-нет, да и схватывались в яростных спорах по тем, или иным эпизодам. Поначалу схватывались. Отец Николай быстро поумерил восторженный нигилизм Бубликова, и его же оружием (думать надо, прежде чем говорить) принудил совершенно по-другому взглянуть на Православие. И сломалось его неверие, и внутренне уже вроде бы готов был принять решение креститься, но чего-то не хватало. Какой-то совершенно незначительной мелочи. И сам не знал какой. Может просто нежелание признать себя неправым, а, иными словами, гордыня, и было той мелочью? Как бы там ни было, но на данный момент времени находился он в каком-то подвешенном состоянии, и склонить его в принятии того или иного решения могла любая, пусть даже внешне пустяковая, как дуновение ветерка, причина.
Дождавшись, наконец, когда закончилась служба и люди покинули храм, Бубликов открыл входную дверь, и так и остался стоять на пороге, пытаясь таким образом привлечь внимание отца Николая. Несколько минут батюшка разговаривал с каким-то прихожанином, и, только закончив разговор, обратил внимание на открытую дверь. Увидев Бубликова, тут же направился к нему:
– Креститься пришёл? – с улыбкой вместо приветствия спросил священник.
– Разговор есть, – угрюмо ответил Адам, и пошёл в сторону скамейки, поскольку там, не взирая на время года и погодные условия, и проходили все их беседы.
– Ну, выкладывай, – усаживаясь рядом, потребовал отец Николай.
– Ты вот меня как-то упрекнул, что имя у меня, как у первого человека, а я не крещённый, помнишь? – спросил Адам.
– И что? – не понял священник.
– А то, что он тоже, насколько мне известно, крещённым не был, – ехидно пояснил Адам.
– Не то время было, Адам! Ни Христос ещё не родился, ни Церкви не было, ни Православия. И были они, вместе с Евой, не только прародителями человечества, но и прародителями греха. Вот поэтому и упоминал его.
– Может и так, – нехотя согласился Иваныч, и замолчал.
– Ну, чего молчишь? – не выдержал отец Николай. – Не за этим же ты ко мне пришёл?
– Нет, конечно, – кивнул головой Адам. – Мучает меня последнее время всё это.
– Что это? – не понял священник.
– Всё! – поднял задумчивый взгляд Адам, и принялся перечислять. – И творение первых людей, и Эдемский сад, и змей-искуситель, и запретный плод, и древо познания добра и зла, и их враньё. Натворили, а нам теперь расхлёбывай!
– Нельзя изменить то, что уже произошло, Адам. Или тебе это не ведомо? – с улыбкой спросил отец Николай.
– Я не об этом! То, что было, конечно не изменить, но ведь можно изменить то, что есть, и то, что будет, – не согласился Адам.
– Каким же это образом?
– Воссоздать всё и как бы прожить заново.
– Что воссоздать? И Бога тоже?
– Да нет же, конечно. Я имею в виду воссоздать Эдемский сад, Адама и Еву, а древо познания добра и зла заменить на древо незнания добра и зла. Адам и Ева съедят плод от этого древа и перестанут грешить. Понимаешь? – выпалил Адам.
– Да, уж! – почесал затылок отец Николай. – Всё, вроде, готов был от тебя услышать, но такого, честно говоря, не ожидал.
– Почему? – недоумённо спросил Адам.
– Я вот тебе историю одну расскажу, а ты послушай. Очень поучительная история. Есть у меня один прихожанин. И верующий, вроде, и все правила вычитывает, и службы никогда не пропускает, и исповедуется, и вроде бы искренне кается, но свой главный грех никак победить не может. Блудит налево, и направо, а остановиться не в силах. Сколько раз я уже с ним по этому поводу беседовал, и пересчитать трудно. Вдалбливал ему, вдалбливал, что грех это смертный, что в аду за это мучиться будет, несмотря ни на какие другие заслуги. Вроде бы проняло его. Проняло настолько, что он каждый день, прежде чем лечь в постель, стал у собственной жены требовать паспорт и свидетельство о браке, чтобы, значит, не ошибиться. А потом и она стала требовать у него то же самое. Вот так теперь и живут. Прежде, чем улечься в постель, взаимную проверку проходят. Сплошной дурдом, прости Господи! Понимаешь?
– Нет, – покачал головой Адам.
– Вся беда в том, что устроил он такой цирк, показуху такую, а блудить не перестал. Вот в чём дело. Все внешние условия вроде бы выполняет, а на самом деле, видимость одна. Нет в нём искреннего покаяния, потому и отлучил его от причастия, а это, Адам, самое большое наказание для православного человека. Нет в нём всепоглощающего стремления исправить себя. И ведь не он первый, помешавшийся на этой страсти. Была бы искренность, так на всё был бы готов. Мог бы даже и оскопить себя. Таких тоже в истории было не мало.
– Погоди-погоди, отец Николай! Ты что ж это, сомневаешься в искренности моего желания?
