«Каттай бы сразу сказал», – буркнул Пёс, и халисунец в кои веки раз с ним согласился. Все нынешние лозоходцы Шаркута не стоили одного темноволосого мальчика, умевшего звать сокрытое в камне. Каттай удостоился серебряной рабской серьги, позволявшей ходить по всему Южному Зубу. Вооружённые надсмотрщики первыми кланялись робкому маленькому невольнику. Он заново обнаружил опалы, которые считали иссякшими, и сам же попытался прекратить их добычу, расслышав голос опасности, вещавшей из глубины. В тот раз Горбатый Рудокоп увёл за собой из неволи сразу восемнадцать рабов. Каттая успел выкинуть из рушившегося забоя Кернгорм по прозвищу Должник, но мальчик не захотел отставать от погибших друзей. Куда он подевался, не знали ни Пёс, ни Динарк. Только то, что он больше не войдёт в пятно дымного света, не посоветует, куда изготовилась свернуть самая богатая жила, не вытащит из-за пазухи тайного свёртка с луковкой и куском хлеба…
На двадцать второй уровень без промедления доставили крепи – и в новый забой погнали передовых рубщиков. Таких, как опасный венн с изувеченным халисунцем, только поспевающим колоть глыбы, выломанные напарником.
«Обвал будет», – немедленно предрёк Пёс.
«Во имя дыры в небе, с чего взял?..» – вскинулся халисунец.
«Камень потрескивает. Я слышу…»
Ох, пень лесной, и кто ж такое вслух говорит про забой, где приставлен работать!.. Конечно, они дождались обвала. Молчаливый венн вдруг бросил кувалду, сгрёб Динарка в охапку и бросился с ним под стену. Щелчки и потрескивания, внятные лишь его слуху, вдруг переросли в чудовищный стон, а забой превратился в каменную утробу, исковерканную мукой рождения. Может, кто-то понадеялся на прочность гранита и неудачно расположил крепи… да что теперь гадать. Обоих накрыло и придавило, Динарк успел ощутить присутствие Лан Ламы, небесного провожатого душ, успел преисполниться благодарности за быстрый конец… А потом гора постепенно утихомирилась, и он понял, что обрадовался слишком рано.
Он лежал на неровном полу, а над ним на четвереньках стоял Пёс. И кажется, удерживал глыбу, готовую переломать кости обоим.
Далеко ли до выхода? В какой он стороне? Будут ли разбирать этот завал – или оставят как есть, признав-таки наконец жилу пустой?
И главное, сколько ещё продержится пятнадцатилетний мальчишка?..
Халисунец попытался кричать, но не дождался ответа. Тогда он заплакал.
«Мхабр, чёрная рожа, за что ты меня таким напарником наказал…»
Вот уже два месяца Динарк чувствовал себя сиротой. Хозяйка Тьма оказалась милостива к мономатанцу. Его не добивали надсмотрщики. Ослабевший от кашля, он до последнего пытался работать. Пока не уронил рано поседевшую голову. Пришли двое рабов с лицами, замотанными тряпьём. Пёс помогал им вытащить тело.
Их с Динарком оставили вместе из самого простого расчёта. Если венну больше не придётся заботиться об увечном, беспокойный дикарь опять натворит каких-нибудь дел, а кому оно надо?
И вот теперь они лежали один на другом, зажатые под рухнувшими камнями. Динарк слышал, как у напарника колотилось сердце.
«Рассказывай!..» – вдруг прохрипел Пёс.
«О чём?..»
Пёс не ответил. Динарк всхлипнул, повозился, пытаясь хоть как-то ему помочь… и стал говорить. Про то, как на заре времён Матерь Луна подняла землю из моря, взвихрила приливы и гоняла туда-сюда солёную воду, пока из комочков прибрежного ила не зародились первые люди. Про то, какие узорчатые носки вязала его, Динарка, покойная бабушка. Даже если некоторым чудом над ним распахнутся синие небеса, таких носочков ему уже не носить, разве что на деревянных ногах. Про ухищрения служительниц аррантской Прекраснейшей, смертельно опасные для мужчин. Про то, почему рудокопов в Самоцветных горах никогда не ставят работать по шестеро…
Вот тогда, кажется, сделались слышны шум и удары. Халисунцу и венну всё-таки повезло. Они потом согласились друг с другом, что это было не простое везение. Когда всё успокоилось и к завалу опасливо приблизились разбежавшиеся рабы, кто-то начал отваливать кусок гранита, загромождавший проход. И с розового скола в факельном свете подмигнул синевато-зелёный глазок.
Тогда на двадцать второй уровень спешно поволокли новые крепи и погнали невольников с тачками. Хорошие самородки Зеницы Листвы, годные для гранильных станков, ценились слишком дорого, чтобы ими пренебрегать…
Кто знает! Не иначе Каттай, уйдя в камень, обрёл способность не просто выслеживать камни, но и направлять истечение драгоценных жил. Пройдёт ещё год-другой, и ему станут молиться, как Горбатому Рудокопу с Белым Каменотёсом. Ведь тот самоцвет, ради которого разобрали завал, так и оказался единственным…
Но пока спасённым не до того. Серый Пёс лежит под стеной и выглядит хуже смерти, и калека Динарк хлопочет над ним, попеременно жалуясь и бранясь и что есть силы разминая ему голени. Пёс не откликается, только временами дёргает головой, стукаясь об пол затылком. Под закрытыми веками колышется багровая тьма. Оживать всегда больно. Венну кажется, что гора превратила его руки и ноги в кисель, только он не сразу это почувствовал.
«Тьма беспросветная, – неверным голосом выговаривает халисунец. – Нечестивый побег колючего куста, запустившего корень в ежиху! Не моги помирать, слышишь, не смей! Мхабр, смолёная шкура, отвесь ему пинка, не пускай на тот свет! Ах ты, порождение лужи, которую в безлунную ночь напустила горбатая потаскуха…»
Пёс наконец выдавливает сквозь зубы:
«Порождением лужи ты меня уже называл…»
– Нет, я не удостоился облачения, – сказал Иригойен. – Я просто слагаю гимны и, как умею, славлю Луну.
Купец пожал плечами:
– Где же в этой глуши настоящего жреца взять? Да простится мне слово укоризны, они всё больше держатся по городам, возле процветающих храмов… Только знай твердят, как были когда-то для людей путеводными огоньками в ночи. Ты пой себе, сын Даари, а мы слушать станем. Глядишь, и на нас благочестие снизойдёт.
Иригойен перехватил взгляд Волкодава и улыбнулся – застенчиво и вместе с тем задорно. Теперь он был среди единоверцев, а значит, его дару было уготовано новое испытание. Венн поневоле вспомнил, как Иригойен не находил себе места, когда его – ещё не казавшегося таким больным – попросили восславить Луну дар-дзумские халисунцы. Выдержит ли теперь?
К урочному времени во дворе собрались все. Купец с причтом[37], зевающая стряпуха, даже кое-кто из деревни.
Луна показалась не сразу. Некоторое время серебряный лик перекрывали по-зимнему плотные тучи, обложившие окоём. Пока длилась темнота, неожиданно разошёлся и дохнул неживым холодом ветер. Перепрыгнув забор, через двор покатилось крупное взлохмаченное перекати-поле. Закрутилась, поднялась столбом пыль.
Бесшабашное, окаянное
Колесо родник расплескало…
По двору шла худая женщина в неподпоясанной вдовьей рубахе. Сухими серыми прядями играл ветер. Травяные шары подпрыгивали и крутились у ног. Вот она приблизилась к замершим от ужаса людям, стала заглядывать в лица – одному, другому, третьему…
Халисунцы никого и ничего не боятся так, как разгневанных мертвецов, вспомнилось Волкодаву.
Облака наконец расступились. Степь озарилась почти как днём, от каждой травинки и кочки протянулись кромешные тени.
Лунное Небо, пролей свой серебряный свет!
Блудному сыну подай материнский совет!
Голос Иригойена звучал на удивление чисто и сильно, он торжествовал и звенел, уносясь в синюю высоту. Страшная женщина оглянулась.
Шёл он, ликуя, плутая, дивясь и скорбя,
Думая лучше вглядеться в Тебя и в себя.
Много он встретил и добрых, и страшных чудес,
Видел и дикое поле, и северный лес,
Видел бурливые реки и горы в снегу
И улыбался, как другу, былому врагу.
Видел, как судьбы людей обращаются в прах,
Видел, как души коверкают жадность и страх.
И, размышляя о вечном, внезапно постиг,
Как в этой жизни бесценен единственный миг.
И, выпрядая доверия хрупкую нить,
Светоч надежды во тьме научился хранить…
Катим стояла неподвижно, опустив иссохшие руки, и смотрела на Иригойена.
Осень сменилась весною, а лето – зимой,
И возмужавший скиталец вернулся домой.
Вот перед ним вырастает громада стены,
Вот среди яблонь знакомые крыши видны,
Памятный с детства порог… Почему же теперь
Кажется узкой и низкой привычная дверь?
Даже божница как будто и та, и не та,
В тесных домашних покоях царит духота…
Несколько лет в этом доме помимо него
Жизнь протекала. И грустно ему оттого.
Как после битв и скитаний вернуться назад,
В дел каждодневность, в размеренный, мирный уклад?
Да и найдётся ли в городе место ему,
Раз уже взявшему в руки батог и суму?..
Может, поклоны родному отдав очагу,
Снова костёр развести на речном берегу?
Чтобы в заплечном мешке помещалось добро,
Чтоб каждый день – либо пир, либо нож под ребро?
Что потерять, что избрать на оставшийся век:
Звёздный шатёр – или тёплый, надёжный ночлег?
В тёмные воды ступаю, не ведая дна…
Так помоги, посоветуй, праматерь Луна!
Лунный лик ненадолго, как невеста фатой, укрылся проплывающим облаком. Прозрачные края вспыхнули в воцарившейся темноте. Когда свет вернулся, между входом в дом и навесом никого не было. Никто не шёл вдоль цепочки вросших в землю людей, вглядываясь в бледные лица. Только последнее перекати-поле выпрыгивало за забор.
