Генри Олди - Золотарь, или Просите, и дано будет…

– Это квартира Золотаренко?

– Да.

– Александр Игоревич?

– Да, это я.

– Ваш сын в больнице.

В первые минуты я всегда паникую. Пожар, увольнение, тень в подворотне – стопор, хоть кричи. Мечтаю спрятаться под одеяло, моргаю, как дурак. Бабушка в детстве звала меня "тефтелем". С ударением на первое "е". Моя бывшая утверждала, что в миг опасности я становлюсь похожим на морскую свинку. Уж не знаю, почему, но меня это дико обижало.

Потом я прихожу в себя. Делаю все, что положено. Но вначале – тефтель, и баста.

– В больнице?

– В институте неотложной хирургии. Знаете, где это?

– Знаю…

– Приезжайте. В холле главного корпуса вас встретят.

– Что с ним? Он жив?

– Он в реанимации. На него было совершено нападение. Приезжайте, это не телефонный разговор…

– Вы врач?!

Гудки. Нет, это не врач. А кто? Милиция? Все было просто прекрасно, и сразу стало так плохо… Дурная привычка мыслить цитатами. Память сразу подсказала, как дальше: "…обул он белые тапочки и ушел навсегда." Пародия Иванова на Асадова. Сейчас ее уже не помнят. Надо побриться. Некрасиво ехать в больницу заросшим…

Господи, о чем я думаю!

Мыльная пена из флакона. Завтра сменю лезвие, это затупилось. Хорошо, что у меня газовая колонка. Всегда горячая вода… Антошка в реанимации. На него напали. Тихий, смирный ботаник Антошка. Наглая, пьяная гопота. Что у него можно было забрать? Мобильник? Стипендию? Часы? Куртку? Куртку я ему подарил в прошлом году, она еще совсем новая…

– Твою мать!

Порезался. Ничего, ерунда. Прижгу туалетной водой.

Зимой надо долго одеваться. А я еще специально тянул время. Ждал, пока сойдет девятый вал паники. Шерстяные рейтузы. Теплые носки. Рубашка. Какие-то ублюдки измордовали моего сына. Найду, из-под земли достану… И что? Джинсы. Свитер. Я и в школе драться не умел. Не снайпер. Не следопыт. Не ветеран локальных заварушек.

Никто.

Мститель ты хренов, Золотарь.

Утешительно светился монитор. Мимоходом я бросил взгляд на текст, выведенный на экран. «Как и вся молодежь, облажающая магической силой, Эльдар был отличным бойцом, хотя и не таким, как Берендил, который служил телохранителем короля. Все ждали войны. Владыки Светлой и Темной части мира скрипели во сне зубами, мечтая…»

Первую редактуру этой ахинеи я уже сделал. В оригинале все было гораздо круче. Войны ждали так, что согласование падежей считалось дурным тоном. "Не имею привычки, – сообщил автор в личной переписке, – перечитывать свои тексты. В книге важна мысль, а не то, как кого обозвали." К счастью, издательство дало мне карт-бланш – править текст, не советуясь с гением. Ему отправят на сверку все целиком. Гамузом, как говорила моя бабушка. И гений примет без возражений. Разве что скрипнет в интернете, что я убил его драйв и засушил живость языка.

У него в оригинале владыки скрипели не зубами.

Исправить опечатку в слове "облажающая"? Ни за что. Она имеет шанс проскочить мимо корректора. Книга выйдет в свет, и я получу удовольствие. Наверное, только я – больше никто не заметит.

Золотарь! Ты полный придурок!

…шевелись!

Ботинки. Шарф. Старая дубленка. Надо взять денег. Санитары, врачи, медсестры – свора вымогателей. Тут десятка, там сотка. Тысячи за операцию. Капельница за свой счет. Наша бесплатная медицина – самая дорогая в мире. Ну не самая, это я вру. Но если сравнить мою зарплату со ставкой редактора в каком-нибудь "Baen Books"…

Кепка.

Наличности дома было в обрез. Цапнув НЗ – три сотни долларов, отложенных с лета – я вылетел на лестничную клетку. Там копошилась тетя Паша – хмурая, вечно простуженная уборщица. Подъезд скидывался по "пятаку" с квартиры, арендуя ее на месяц.

– Доброе утро!

– Здрасте, теть Паш. Извините, я очень спешу…

– Ага. Я уже.

Освобождать лестницу она не торопилась. Стояла на карачках, елозила тряпкой. Одна ступенька, другая; третья… Прыгать через нее? Я не кенгуру. А тетя Паша – тот еще барьер. Подберут меня внизу, свезут в реанимацию за казенный кошт. Сэкономлю на такси.

Паника отступила на заранее подготовленные позиции. Ее место занял юмор – черный и вонючий, как гуталин.

– Тетя Паша! Дайте пройти!

Ей следовало играть в театре. Вы бы видели, с каким кряхтением она поднялась, вытерла трудовой пот, как посторонилась, обдав меня презрением… Будь я режиссером, велел бы ей хлестнуть негодяя тряпкой – и аплодисменты обеспечены. Но я не был режиссером. И сын мой ждал в больнице.

Улицу я пролетел галопом.

– В неотложку!

– Пятьдесят гривен.

– Сорок!

– Сорок пять и поехали.

– Быстрее!

Быстрее не получалось. Центр встал. Одна пробка рассасывалась, другая возникала. Я уже пожалел, что отказался от метро. Не надо было торговаться с таксистом. Выиграл пятерку и сглазил поездку. Это рефлекс – не соглашаться на сумму, которую водитель назвал первой. И никогда не требовать включить счетчик. Дороже выйдет.

Мысли жужжали мухами, нелепыми в феврале. Намекали, что жизнь продолжается. Фортуна незлобива. Расслабься, мужик, обойдется, заденет легким испугом…

В кармане зазвонил мобильный.

– Да, слушаю!

– Золотаренко Александр Игоревич?

– Да!

– Ваш сын в больнице.

– Знаю! Он жив?

– Он в реанима…

– Я уже еду!

– Хорошо…

Похоже, на том конце удивились. Голос другой, визгливый. Первый говорил сочным басом. Что у них там за бардак? Звонят по два раза… А мне каково? Снова услышать: "Ваш сын…" – и ждать самого страшного.

Если позвонят еще – ей-богу, пошлю матом.

В дрожащих лужицах плясало солнце. У машин «Скорой помощи», расстегнув куртки, курили водители. Двое санитаров, судя по ухмылкам, из морга, клянчили сигаретку. Без особого успеха. Один качнулся наперерез Золотарю, рассчитывая на акт милосердия, но Золотарь мотнул головой – не курю! – и прошел, считай, пробежал мимо.

Он уже жалел, что оделся так тепло. Февраль дразнил намеком на весну. Все гадали, продержится солнышко до марта – или ждать похолодания. Заключали пари, спорили; сыпали примерами из прошлого.

Золотарь числился в скептиках.

Он остановился, желая успокоить сердце. Напротив, в больничном саду, пустом и черном, совершал моцион качок в спортивном костюме. Нижняя челюсть бедняги поддерживалась жутким устройством, похожим на инструмент пыток. Качок мерил сад легкой рысью, тупо глядя перед собой. Следом, не отставая, чинно трусили дамы в пальто – юная, молодая, в летах. Дочь, жена и мать. Или мать и две сестры. Проведать явились, апельсины принесли. Хотя какие ему апельсины! – кефир, овсянку…

Все молчали: качок – из-за челюсти, дамы – из солидарности.

– Александр Игоревич? Долго вы…

Высокий мужчина в длинном, до пят, кожаном плаще улыбался странным образом. Казалось, он еще не решил, что ему делать. Улыбка располагает к тебе собеседника, это да. Но у человека несчастье, сын пострадал, и лыбиться, в общем-то, ни к чему…

– Что с Антоном? Вы в курсе?

– Чистильщиков, – представился "кожан", протягивая руку. Пожатие у него было крепкое и бережное, как у отставного борца. – Вадим Петрович. Вы, главное, не волнуйтесь. Да, хорошего мало. У Антона Александровича черепно-мозговая травма. И переломы обеих рук. Лучевая кость правой, запястье левой. Врачи уверяют, с руками все будет в порядке. До свадьбы заживет. С головой сложнее…

Золотарь сперва не понял, о ком речь. Загадочный Антон Александрович не ассоциировался у него с ботаником Антошкой, как он с детства привык звать сына. Переломы, черепно-мозговая…

– Меня пустят к нему?

– Нет.

– Жаль…

– Попробуйте завтра. Скажите, Александр Игоревич… Вашему сыну в последнее время никто не угрожал?

Что значит – в последнее? Год? Пять? После развода Антон остался с матерью. Бывшая не упорствовала, разрешала "мужичкам" видеться вдосталь. Летом они вдвоем ездили отдыхать: Крым, Карпаты, пансионат в Старом Салтове. В прошлом году выбрались в Ригу. Бродили по старой части города, слушали Баха в Домском соборе. Смеялись – здоровяк в камуфляже после концерта с восторгом рассказывал седому спутнику, отцу или деду: