– Это что такое? – закричал рассказчик.
Ори улыбнулся – он читал сценарий – и сжал кулаки.
– Зачем ты взял кнут? – спросил рассказчик.
Дикобразы, на время поддавшиеся грубоватому очарованию авангардной постановки, теперь пришли в себя, повскакали с мест и кричали: «Долой, долой!»
– Шпалер у меня есть, – ответил человек со шрамами, обращаясь прямо к отчаянно вопившим зрителям. – Шабер тоже. Почему бы еще плетку не прихватить?
– Эй, рябой, у меня идея, – сказал рассказчик.
– У меня у самого идея, ясно тебе? – огрызнулся кукольный человек. – Это и вот это, – сказал он, протягивая вперед нож и пистолет, – не для меня, ясно?
Крохотный механизм одним элегантным движением перевернул пистолет в руке человека со шрамами рукояткой вперед, и вот он уже протягивал связанному другу дар, а ножом перерезал путы.
Тяжелая кружка описала над головами зрителей дугу, оставляя за собой пивной шлейф, и с грохотом разбилась. Одни орали: «Измена!», другие вскакивали со своих мест и кричали: «Да, да, расскажите все как было!» Увертываясь от летевших в них стаканов, упрямые кукловоды продолжали старую историю на новый лад. Их маленькие человечки не падали жертвой рока, не изнемогали под бременем идей, слишком высоких для этого мира, не становились жертвами недостойного их общества – нет, они продолжали сражаться в надежде победить.
Гам стоял такой, что актеров не было слышно. На сцену летели объедки. Небольшое волнение за кулисами, и на сцену вышел распорядитель в помятом сюртуке. Его подталкивал, буквально выпихивал худосочный молодой человек – чиновник из цензурного комитета: находясь за кулисами, он прослушивал все заявленные в программе представления. В тот вечер его работа внезапно обрела смысл.
– Хватит, вы должны остановиться, – закричал распорядитель и попытался стянуть кукол со сцены. – Меня проинформировали о том, что ваше представление окончено.
Но он недолго пыжился. В него тоже полетели объедки, отчего распорядитель совсем сник. Группа поддержки кукольников, небольшая, но горластая, требовала продолжения спектакля, и молодой цензор, видя, что распорядитель «Веселых нищих» растерялся, сам вышел на сцену и обратился к зрителям:
– На представление наложен запрет. Труппа объявляется виновной в оскорблении Нью-Кробюзона второй степени и распускается на время расследования обстоятельств.
– Да пошел ты, долой, вали отсюда, даешь шоу! Кого они оскорбили? Какое еще оскорбление?
Но молодой цензор, не моргнув глазом, заявил, что лучше сдохнет, чем станет повторять крамолу.
– Милиция уже едет сюда, и всякий, кто не покинет помещение до ее прибытия, будет считаться соучастником. Пожалуйста, просьба ко всем покинуть зал.
Однако заведенная толпа расходиться не собиралась. Кружки снова взмыли в воздух и, судя по крикам в зале, нашли свою цель. Дикобразы двинулись к сцене, явно собираясь накостылять актерам. Ори, заметив это, вскочил на ноги и сделал знак находившимся поблизости друзьям; те кинулись наперерез бандитам, которые уже хрустели суставами в предвкушении драки, и побоище началось.
На сцену выскочила Адель Радли, уже облаченная в свое откровенное одеяние, и стала взывать о мире. Ори увидел актрису, когда его кулак опускался на затылок одного из Дикобразов, затем вновь оглянулся на сцену. Там актеры и кукловоды поспешно сгребали свое добро. Вопли, звуки ударов и звон разбитого стекла перекрывались великолепным голосом исполнительницы «Певчей птицы Собачьего болота», призывавшей прекратить драку, но никто не обращал на нее ни малейшего внимания.
С пьесой все было кончено, и появившиеся милиционеры больше старались очистить здание, чем произвести аресты. Ори с друзьями задержали Дикобразов, дав актерам собраться, а потом скрылись вместе с ними за сценой, проскользнув под самым носом у дерущихся. Те в большинстве своем были пьяны настолько, что думать забыли о политических разногласиях и дрались просто ради драки.
В переулок за театром выскочили перемазанные кровью, но хохочущие актеры, на ходу запихивая свои костюмы в сумки, и двое-трое зрителей, как Ори. Только что прошел легкий дождь, но ночь была теплой, и казалось, будто город вспотел.
Петрон Каррикос, рассказчик, отклеил усы – над его верхней губой остался призрачный след резинового клея – и прилепил их на одинокую афишу проповедника-возрожденца, снабдив его густыми бровями. Вместе с Каррикосом и еще несколькими актерами Ори пошел на запад, к Кадмийной улице. Оттуда они выйдут к станции «Салакусские поля», не подходя близко к «Веселым нищим».
Вечер был не слишком поздний, и по улицам на границе Салакусских полей и Шумных холмов вовсю сновал народ. Чуть ли не на каждом углу стояла милиция. Ори пробрался сквозь толпу зевак и театралов, миновал любителей музыки, толкавшихся у будок с вокситераторами, оттолкнул пару-тройку големов, которые огромными марионетками покачивались в толпе, помеченные поясами с цветами своих хозяев. Стены пестрели знаками. Те, кто умел читать граффити, узнавали из них о нелегальных выставках, театрах и актерских сквотах[5]. Салакусские поля превращались в колонию богемы выходного дня. Раньше богатые бездельники и золотая молодежь селились здесь, ища забвения в разврате и дешевых удовольствиях, теперь же приходили сюда ненадолго, точно туристы. Ори презирал их. Художники и музыканты съезжали, агенты и торговцы недвижимостью скупали освободившиеся дома, арендная плата росла, а в делах наблюдался упадок. Что ж – вперед, в Шумные холмы.
Улицы под трескучими иликтробарометрическими вывесками были полны прохожих. Ори кивал тем, кого знал по собраниям и спектаклям: женщине у дверей серебряных дел мастера, коренастому какту, раздававшему флаеры. Кирпичные стены покосились, но не обрушились, дома лепились друг к другу, сверкая металлическими и бетонными заплатами, размалеванные яркими рисунками, спиралями и непристойностями; над ними там и сям уходили в небо шпили храмов, дозорные вышки милиции и высотные здания. Вечер перетекал в ночь, толпа на улицах редела.
Поезд проходящей над крышами надземки домчал Ори до станции «Коварная», где он перешел на другую платформу; друзья постепенно выходили, вот и Петрон сделал пересадку до холма Мог, и Ори остался один среди развалившихся на сиденьях поздних пассажиров, от которых разило джином. Он прошел мимо группы людей в комбинезонах – рабочих второй смены: те отвернулись, не желая глядеть на пьяниц. Опустившись на сиденье рядом с пожилой женщиной, Ори проследил за ее взглядом сквозь заляпанное грязью стекло. Он тоже стал смотреть в окно на проносившийся мимо громадный город, похожий на кишевшую болотными огнями бескрайнюю топь. Поезд пересек реку. Ори понял, что женщина смотрит в никуда, и стал подражать ей: лишь дрожание огоньков на каком-нибудь перекрестке – суставе города – изредка привлекало его внимание.
На улице в районе Сириак, где жил Ори, не было принято занавешивать окна. Просыпаясь ночью, он выглядывал наружу и при свете газовых фонарей видел в доме напротив огромные неподвижные силуэты спавших стоя. Улицу населяли какты. Он и сам снимал комнату у доброй ворчливой женщины-какта, которая, когда Ори переехал, без малейшего усилия подхватила одной зеленоватой рукой все его чемоданы и отнесла наверх.
Тускло светя огнями, предутренние поезда проносились под окнами верхних этажей. Они отправлялись к холмам юга или на огромный северный терминал, расположенный между двумя реками, – анархическое скопление разных стилей, нервный узел города, известный как Вокзал потерянных снов.
Ночь продолжала делать свое дело. Теплый влажный воздух отнимал клейкость у клея и проникал в швы кирпичной кладки в самых старых районах города, в бандитских бараках и увитых плющом развалинах Собек-Круса. На окраинах Костяного города в торговых складах ночевали целые семьи. По Барсучьей топи бродили кошки, а под утро мимо витрин магазинов брел в свою нору барсук. Под облаками выжидали аэростаты – зловещие и неподвижные.
Две реки протекали сквозь город и сливались в один могучий поток, Большой Вар, который, стеная, катил свои грязные воды в поисках моря под мостами, мимо городских окраин, мимо лачуг в окрестностях Нью-Кробюзона. Нелегальные обитатели города по ночам ненадолго появлялись на улицах и прятались снова. Существовала целая ночная промышленность. Кто-нибудь всегда бодрствовал в элегантных особняках и высотках, в отделанных красным камнем особняках Хнума и в гетто ксениев – в Оранжерее и на террасах домов Кинкена и Ручейной стороны, покрытых застывшими выделениями хеприйских домовых червей. Жизнь бурлила везде.
Все газеты города молчали о случившемся и на следующий день, и после. Однако горожане все же узнавали о происшедшем.
