Крики птиц вязли как в вате. Здесь и собственного голоса не услышать! Опять приполз страх. Почему меня не встречают? Или встречают? То и дело хотелось оглянуться, потому что отовсюду чудились шаги, голоса, незнакомые звуки.
За спиной послышался странный звук, будто осыпается земля. Баклавский развернулся и увидел, что там, где только что был проход, скрещены белые колья в паутине сетей. Входную дверь за ним заботливо закрыли.
Над ухом кто-то хмыкнул. Баклавский, не удержавшись, выхватил револьвер.
— Стоять, не шевелиться! Досмотровая служба!
В ответ — лишь смех. Из ниоткуда, но близкий-близкий.
Баклавский поднял оружие перед собой. В ушах гудело, вид темнеющей паутины вызывал тошноту. Но он же не сам пришел!
— Не шевелитесь, иначе я могу выстрелить! Пожалуйста, выйдите ко мне. Если можно, так, чтоб были видны руки. Мне назначена встреча госпожой Хильдой. Будьте любезны, проводите меня к ней!
Ответом ему стал шепот.
— Хорошшшшо…
Не понять, говорил то мужчина или женщина. Хриплый, лишенный интонации голос.
— Хорошо, что сестра Энни будет отмщена столь скоро…
Два или три громких шага, тень сместилась, но не понять, влево или вправо.
— Мне назначено… — еще надеясь на что-то, повторил Баклавский. — Белая Хильда ждет меня, слышите?
И снова смех. Баклавский сместился вдоль сети, пока не нашел проход, столь узкий, что пролезть в него можно было только боком. Шесты с сетями торчали под самыми разными углами, и опять зарябило в глазах. Последние розовые облака в вышине стали меркнуть, наливаться сизым, и в облачной прорехе проклюнулись первые звезды.
Баклавский заметался по лабиринту, пытаясь либо отстать от попутчиков, либо оказаться с ними лицом к лицу. Но тщетно.
Со всех сторон, и не понять, откуда, его настигал шелест, эхо шагов, тихие насмешливые голоса. Узкие ступни уверенно нащупывают покатые камни. Тонкие руки цепко держат прямые и острые как бритва бамбуковые пики. Тонкие пальцы касаются заколдованных узелков, помогая своим слепым хозяйкам удерживать равновесие и не сбиваться с пути.
Это я здесь незрячий, понял Баклавский, затравленно озираясь, поводя стволом револьвера влево и вправо. За окружающими его сетями проглядывали следующие, растянутые под таким странным углом, что… нет, лучше просто не смотреть…
Снова шаги где-то рядом, и приглушенный кашель, и призрачный смех. На расстоянии вытянутой руки по ту сторону сети возникла смутная тень. Баклавский рванулся вперед, но как только пальцы просунулись в неправдоподобно широкую ячейку, что-то впилось в сердце, когтистое, сосущее, раздирающее его на куски.
Баклавский нелепо, по-заячьи, вскрикнул, и рухнул на колени, прижав к груди быстро немеющую руку. Перед глазами заплясали искры, целые полосы, перекрученные узоры искр, и он опустился на один локоть, пытаясь сдержать рвущееся из груди сердце. Потом лег на спину. Мутная луна, наполовину закрытая облаком, напоминала сиамский рыбацкий тесак.
— Тут он, тут… — заговорили где-то над головой.
Баклавский, не целясь, выстрелил на звук. Звонко и хлестко пуля срикошетила от кирпичной стены дома на краю площади.
— Рыпается, — безо всяких эмоций произнес тот же голос, явно мужской, и нестерпимая боль зажглась черной звездой в правом боку. Баклавский зырычал, выронил револьвер, и попытался встать, но косой удар кулаком в лицо отшвырнул его в объятия мостовой. Луна глумливо подмигнула ему и погасла.
— Мне передали, что вы хотели видеть меня, господин Баклавский.
Когда удалось разлепить глаза, то сначала показалось, что он — пчела, заблудившаяся в сотах. В шестигранных ячейках сетей прятались стены и пол… нет, потолок. Онемевшие руки выдали мозгу свою порцию боли. Тугие шнуры стянули запястья и щиколотки. Как тогда…
— Поджарим белого мальчика, — загоготал кривозубый мучитель. — Одно бедрышко съедим сами, а задницу и окорочка продадим на пирожки в Пуэбло-Сиам!
Ежи дернулся, но жердина, к которой его подвязали как животное, лишь больнее вонзилась в предплечья. Голени превратились в сплошной синяк.
Курсанты, бодро волочившие его по огородам Поймы, явно были старше года на три. У старшего ублюдка, издевающегося над связанным школяром, на рукаве блестели нашивки третьего курса навигацкой школы. Неужели они захватили флаг, подумал Ежи.
Когда гардемарины пошли на штурм крепости "механиков", началась сутолока, и атака сразу распалась на десяток отдельных потасовок. Ежи спихивал тяжелыми ботинками всех, кто пытался влезть на "южный вал" — полуразрушенную стену бывшей красильни. Но потом кривозубый ухватил его за ногу, секунду спустя выбрался на "вал" прямо перед Ежи, и росту в нем оказалось — как в Капитане Громе.
Ежи прыгнул на гардемарина, надеясь, что тот потеряет равновесие, но детина лишь радостно загоготал, и перехватил Баклавского за локти. Потом безо всякого усилия приподнял, и под улюлюканье навигацкой шоблы скинул вниз.
— Спеленайте-ка этого штифта ретивого! — крикнул он, на Ежи сразу навалились, прижали, и вот теперь, подвешенного за руки — за ноги, раскачивающегося вниз головой из стороны в сторону, уволакивали всё дальше от спасительной крепости. Нет, флаг не взяли, понял Ежи, иначе не стали бы возиться со мной.
Высокая трава стегала по лицу, колоски и метелки кололи щеки, перевернутый забор казался опускающейся челюстью кашалота. Вдалеке, за мохнатой пеленой камышей, угадывались контуры двенадцативесельной навигацкой шлюпки. Из китовой пасти да к другой напасти, подумал Ежи. Очень уж не хотелось думать, что гарды могут в самом деле увезти его к себе на остров.
Бесконечные заборы, кривые как зубы навигацкого заводилы, вдруг расступились, под сапогами где-то рядом с лицом зачавкала грязь, холодные брызги попали за шиворот.
— Уснул, что ли? — рявкнули сзади — видимо, сидящему на корме шлюпки гардемарину. — Табань ближе, мы с трофеем!
Черная фигура на корме шлюпки повернулась к прибывшим, и сделала неожиданный, но очень понятный жест правой рукой. Кривозубый, оступившись, шагнул назад, а из камышей начали подниматься рыжие куртки "штифтов", и шест, к которому был привязан Ежи, вдруг оказался не только никому не нужным, но и явной обузой.
— Бей "селедок"! — столько раз слышанный за два последних дня призыв, наконец, превратился в руководство к действию. Гардемарины, лишенные пути к отступлению, заметались по берегу, "механики" валили их в прибрежный ил, замелькали кулаки и скрученные полотенца, единственное признанное законным оружие.
А Ежи просто бросили там, где тащили, и вода мгновенно прожгла сквозь одежду, и ни крикнуть, ни вздохнуть, и неужели придется вот так глупо — здесь и по колено-то нету — закончить жизнь в мутной воде Баллены? Баклавский подтянулся, пытаясь высунуть хотя бы нос на поверхность.
— Октавио! — закричал он. — Помоги!
Остенвольф как раз нагнал кривозубого и наотмашь достал его скруткой по уху, от чего тот поскользнулся и рухнул вперед на руки, тут бы и доделать дело…
— Помо!.. — конец шеста выскользнул из травяного ковра, взмыл в воздух, и Ежи снова завалился назад головой под воду.
Сразу три пары рук дернули его вверх, холодный ветер лизнул в шею, и, кит проглоти, как хорошо дышать! Ежи глупо улыбался, пока Октавио держал его под мышки, Казимир, то и дело вскидывая голову, чтобы волосы не лезли в глаза, распускал мудреные морские узлы на запястьях, а переодетый гардемарином Мейер своим фирменным базельским ножичком перепиливал веревки, стянувшие ноги…
Выжил же, вспомнил Баклавский. Нахлебался вонючей балленской водички, но выжил. Правда, здесь не колледж с его детскими забавами. Каждый вздох отзывался в боку тупым сверлом. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, и Баклавский сквозь розовую пелену следил за высокой статной женщиной, прохаживающейся туда и сюда по опутанной сетями комнате. Волосы, достойные Снежной Королевы, струились по прямым плечам, сливаясь с безупречно белым шелком платья.
— Не хотите меня развязать, Хильда? — спросил он. — Вы странно встречаете гостей.
Королева Плетельни обернулась к Баклавскому, и на короткий миг ему показалось, что он поймал ее взгляд. За полуприкрытыми веками Хильды, как и у всех плетельщиц, виднелась лишь узкая полоска белков, зрачки путешествовали где-то под бровями.
— Развязать? — голос ее оказался бесцветным и пустым, как брошенное осиное гнездо. — Вас?
— Ваше письмо, — сказал Баклавский, стараясь, чтобы от боли не дрогнул голос. — Энни передала мне его на словах. Я пришел по вашему приглашению.
Хильда замерла, и почти минуту стояла неподвижно, прислушиваясь неизвестно к чему. Ей сто лет, понял Баклавский. Нет, двести. Старой белой паучихе двести лет. Она вообще не человек. Как я сюда попал? Чего я надеялся добиться этим долгожданным разговором?
