56
Голос улья
Пока я, притворяясь куском льда, стоял недвижим, по лестнице, ступеньки которой прогибались под их ногами, спустились Крошка и Мунчайлд. Они подошли ко мне, и, когда их глаза наконец привыкли к полумраку, их тоже точно заморозило.
Крошка первым пришел в себя. Если можно так назвать превращение в трясущееся желе. Он упал на колени, вскинул руки над головой и принялся молить о прощении.
– Прошу вас, умоляю, леди Саншайн, я крепко облажался, но, типа, чисто случайно. Я схавал дозу колес этого Дурного Пальца, как вы просили, и меня так мощно вставило, что я очухался только здесь. Но я и не думал бежать от вас, и все такое. Я люблю свою работу.
Леди Саншайн поднялась с места и подошла к Крошке, который корчился на полу. Она подхватила его под мышки – за те места, за которые я бы никогда не взялся – и подняла с полу, промолвив со спокойным благородством:
– Я не понимаю твоих слов, чужеземец, но мне ясно, что ты напуган. Скажи, кто-то из моих подданных обидел тебя? Если так, они будут сурово наказаны.
Едва я услышал этот спокойный, глубокий и разумный голос – ничуть не похожий на тот обкислоченный самовлюбленный рык, который мы слышали от настоящей леди Саншайн, – моя голова вновь заработала, и я понял, что тут происходит.
Леди Саншайн, которая не глотала пец-конфету, никак не могла отправиться за нами следом через две вермишелины, если только у нее не было собственного йо-йо. Сейчас мы видели перед собой лишь ее двойника, естественный продукт развития местного континуума. Однако совпадение заходило очень далеко: она даже сумела занять вершину здешней социальной пирамиды.
Но потом я подумал: если так получилось, что здесь в точности воспроизвелась леди Саншайн, видимо, со всей цепочкой своих предков, значит ли это, что в этом мире сейчас двадцатый век на дворе? Если да, то что за чертовщина творилась тут в прошлые века, коль скоро теперь мы видим перед собой такое?
Крошка продолжал елозить на полу. Я понял, что пора оставить ненадолго размышления и выступить.
– Ребята, – сказал я по-английски. – Взгляните внимательно. Это не леди Саншайн, а просто ее близнец.
Потом я повернулся и обратился к Великой Матери.
– Э-э-э, ваше величество, прошу простить наше невежество. Мы пришельцы из другого мира, устали с дороги и немного растеряны. Ваши подданные относились к нам весьма благосклонно и внимательно. А что до моего товарища, то вы напомнили ему его, э-э-э, бывшую жену. Она была женщина суровая и спуску не...
Я решил заткнуться, прежде чем из моего рта вылетят еще какие-нибудь глупости.
Великая Мать одарила нас терпеливой улыбкой, от которой меня пробрало до самых пяток.
– Даже тут, в нашем мире, такое порой случается. Тем не менее чувствуйте себя здесь как дома. Мы выделим вам жилище и постоянных провожатых, после чего вы можете идти куда захочется. Когда у меня будет больше времени, мы поговорим еще.
Вздохнув, Великая Мать вернулась к своему столу. Я заметил, что стол не был накрыт к обеду, а скорее использовался как письменный, для работы. Этот корявый наплыв с огромного дерева, приспособленный для утомительного труда, был завален грудами испещренных рунами пергаментов. Мгновенно позабыв о нас, Великая Мать взяла очередную страницу и принялась читать.
Когда мы повернулись, чтобы подняться по лестнице, я заметил, как леди выбрала из многих других вещей на столе глиняную печать, погрузила ее в чернила и оттиснула на законченном документе.
Очутившись снова на крыше, под опекой Быстрого Потока, я подумал: только что мы оказались свидетелями телесного воплощения божественного принципа, или дубликации Верховного Босса.
Раскрасьте меня и назовите глупейшим друидом. Но чтобы понять, где мы очутились, мне понадобилось прожить в Крови Десяти Зубров целую неделю.
В процветающем все еще древнем царстве Богинь, как чрезвычайно авторитетно назвала его одна из известнейших антропологов моего родного мира, госпожа Мария Гимбутас.
В земном неолите выжили и просуществовали до двадцатого века совсем другие культуры. Однако пусть у нас не было идеального и абсолютного матриархата, тем не менее «феминистские» ценности и обычаи кое-где все еще сохранялись. Целый пантеон богинь, которым поклонялись в обличьях Коровы, Птицы, Луны, Солнца и Змеи, а также других. Рождение считалось священным, смерть – вратами к перерождению, никакой загробной жизни, которой можно было бы заманить или запугать. Большие высоты были достигнуты в искусствах поэзии, ткачества, рисования и строительства гробниц. От этого мирного периода не осталось никаких нанесенных войнами ран, ни военных укреплений. Зато он был славен отважными мореплавателями и технологическим уровнем, достаточным для развития металлургии и строительства монументальных сооружений типа Стоунхенджа. Отношения между мужчинами и женщинами, насколько это можно разобрать из наших дней, отличались полнейшим равноправием.
Для описания такого устройства феминистка Райан Эйслер в книге «Меч и причастие» слила «гине-» и «антро-» в «гиланию», форму женского управления. Поэтому я окрестил край, куда мы попали, Гиландией.
В моем мире Гиландия возникла и исчезла, когда индоевропейские всадники-воины вторглись в южные для них русские степи, принеся туда собственную, в корне иную культуру.
В этом мире ничего подобного не случилось – по одной-единственной очевидной причине.
Здесь не было лошадей. Всего-навсего. Местными верховыми животными были лоси, но они совершенно не годились для военных целей.
Из-за отсутствия лошадей монотеистская, патриархальная, воинственная и уничтожающая природу культура так и не получила развития.
Вместо этого Гиландия росла и развивалась, завоевывая земли путем поглощения и мирных переговоров, но не кровопролития. После того как страна достигла некоего критического размера, ее преобладание было признано повсеместно, точно так же, как видеокассеты VHS победили «Бетакам».
У Великой Матери были карты. Великолепные карты всего мира. Кровь Десяти Зубров находилась на том месте, где никогда не будет французской Ниццы. Города-сестры Крови (с которыми у нее было пусть медленное, зато верное сообщение), стояли как в Новом Свете, так и в Старом, в том числе в Азии и Африке.
Отличное противопоставление моей родной землеройной, бездумно транжирящей ресурсы, жадной культуре.
Впрочем, как знать...
58
Всюду Дочери, Дочери, никакого выбора
Личный провожатый, приставленный ко мне, звался Барашек.
Лет ему было примерно семнадцать. Безбородый, прыщавый, слишком долговязый, тощий, он ходил сутулясь, с неизменно виноватым и взволнованным видом. Двигался он словно ленивец, страдающий артритом, за исключением тех моментов, когда пугался громкого звука или случайного резкого движения. Тогда он подпрыгивал, словно лягушка-эпилептик. Время от времени он впадал в дрему, и на его лице появлялось блаженное глупое выражение, как у собаки, которой чешут пузо.
Я моментально понял, что ко мне его приставили потому, что со всеми другими обязанностями он успешно не справлялся. Эта догадка подтвердилась в один прекрасный день, когда мы сидели у меня в комнате и он поведал мне свою трудовую биографию.
Машинально копаясь в своем носу-клюве, Барашек вспоминал: «Я работал на маковых полях, пока не оказалось, что я вытаптываю больше растений, чем обрабатываю. Но между ними совсем не было свободного места! По крайней мере мне не хватало. После этого Совет Дочерей отправил меня вычищать помет из лосиных конюшен. Ну то ли что-то упало с крыши мне на голову, то ли я сам случайно саданул себе по голове лопатой, то ли дух там был слишком тяжелый, но в первое же утро меня там нашли без сознания. Тогда Братство Гончаров взяло меня в подмастерья, но я чуть не утонул...»
Я взглянул на прекрасный расписной кувшин на умывальнике в дальнем углу комнату.
– Да как можно утонуть, лепя горшки?
– Там, где брали глину, на берегу реки, было ужасно скользко...
У Барашка была еще одна прекрасная черта – он любому промаху находил оправдание.
Я от души надеялся, что Мунчайлд удалось подружиться с ее провожатой, маленькой женщиной по имени Ленивая Рука. Но уверенности у меня не было, ведь я виделся с Мунчайлд крайне редко, а когда нам доводилось встречаться – например, в общественных столовых, – Мунчайлд смотрела на меня с презрением. Как я догадывался, она все еще дулась на меня, во-первых, за мой выбор двух последних мест нашего назначения, а во-вторых, за то, что я бросил нашего ребенка.
О Крошке мне беспокоиться не приходилось. Он устроился как нельзя лучше. По правде сказать, пузатый громила Ангел тут как сыр в масле катался. Дни напролет он жрал, трахался и дул пиво, как какой-нибудь байкер Ниро. По всей видимости, он не был похож ни на одного из тех мужчин, к которым привыкли женщины этого мира, и половина горожанок занимала к нему очередь и терпеливо ждала, чтобы отведать мясистых деликатесов его любви.
