Часы, встроенные в коммутатор, негромко прогудели. Дрезина достал ингалятор, и впрыснул в носоглотку «бормотуху», сморщив нос от отвратительного запаха и вкуса. «Словно гнилой апельсин пополам с печенью нюхаешь, – подумал он, сдерживая желание чихнуть, и запрокинув голову. – Интересно, это Доктор придумал, или само получилось?»
Сейчас Андреас явственно чуял новую, незнакомую вибрацию. От прежних низких и гулких она отличалась тонкостью и излишней высотой – словно древняя бормашина вгрызалась в зуб на сверхвысоких оборотах. Чихать хотелось ещё сильнее, в носу свербило, и немного побаливала голова.
«Кажется, здесь, – Дрезина шажками подбирался к канаве, над которой чуткая аппаратура его очков рисовала призрачную синеватую тень тени – дрожащее ничто, фиксируемое по микродвижениям его, Андреаса, зрачков. – Да. Это что-то новое. Едва заметное. И ноет, как комар летней ночью, раздери его чума. Интересно…»
И он с лёгкостью перепрыгнул через канаву, целясь прямо в центр тени. Сердце замерло, как всегда сладко затихая в подобные моменты, вонючий воздух рванулся в лицо, а сумерки полуразрушенной улицы сменил режущий глаза синий свет…
Гнейес попытался вдохнуть, но диафрагма не слушалась, словно парализованная. Далеко впереди, нависая над отчётливо изгибающейся линией горизонта, изломанной и резкой, всходило гигантское иное Солнце. Синие лучи обжигали глаза, в глотке стояла резкая аммиачная вонь, уши заложило… Тело начало действовать само, не обращая внимания на паникующее сознание – рывок назад, оттолкнуться, и прыгнуть спиной вперёд в чёртов «круг», в рвущей жилы попытке спастись, выжить, снова дышать…
…Он с хлюпаньем и диким, рвущим горло кашлем обрушился прямо в нечистоты. Молодого человека сразу же стошнило желчью, и он едва не захлебнулся, но внутри разума билась только одна мысль: «Я смог! Я прошёл через „дырку“, и вернулся! Я видел другое солнце!» И аромат сточной канавы показался ему в тот момент слаще, чем благоухание самых прекрасных роз…
– …Дрезина! Дрезина ты стоеросовая! Слышишь меня? – голос Грея доносится словно сквозь слой ваты, или воды, или… «Кого он зовёт? Меня?» – Салага, очнись, мать твою резиновую!
Удар по щеке. Ещё оплеуха. Голова мотается, словно чужая. Это не задевает, скорее наоборот – позволяет ещё глубже погрузиться в себя, отрешаясь от мира вокруг. Вселенная трясётся, содрогается, стучит резиновыми колёсами каталки по металлическим порожкам длинного коридора. Свет ламп проносится над ним, и он хочет закрыть глаза, но не может – тело не слушается. «Что со мной? Что случилось? Почему я голый?» – ленивые мысли шевелятся в черепе, переваливаясь от стенки к стенке, колыхаясь, расползаясь…
Голос доктора Каннингема тоже слышен издалека, распахнувшиеся двери обдают его замедленным скрипом:
– Везите сюда! В капсулу!
– Герних, ты кретин, это опытный образец! – это Грей. Кажется, капитан чего-то боится. «Я не опытный. Я очень опытный!» – мысль щекочет изнутри смехом, но вместо него снова приходит рвота, и его переваливают на бок. Глаза пересохли. Болят.
– Срать я хотел на образцы, регенератор работает! Если его не погрузить в раствор, он сдохнет на хрен… – «Кто сдохнет? Я? Да что ж это такое-то…»
– Но кролики всё равно сдохли, профессор… – это незнакомый голос. Новый сотрудник? – Раствор не калиброван, наны…
– Тихо! – Каннингем в бешенстве. – Кладите этого героя в раствор. Калибровку я сделаю сам, на лету…
Кто-то прыскает прямо в глаза какой-то пакостью, и они закрываются. Всё куда-то плывёт, и тело погружается в ласковый тёплый поток, смыкающийся над ним. Дыхание не прерывается, просто становится тяжелее делать вдохи. Голоса затихают, отрезанные пластиком, пахнущим смолой и нефтью. Сознание медленно затухает, и Андреас погружается в тяжёлый сон…
– Эй, чува-а-ак… Чува-ак, есть чо? – загорелый до черноты нарк с горящими глазами треплет его по плечу, умоляюще и заискивающе смотря в лицо. – Ну, хоть травки, чува-ак… Или кокса… Немножечко… Полдозы… Ломает же…
Дрезина ощущает себя лежащим на нагретом солнцем камне, но жар нисколько не беспокоит – наоборот, он чувствует себя легко и прекрасно. Шевелиться не хочется, но губы сами выталкивают наружу слова.
– Ты кто?
– Чува-а-ак! Ты живой! – нарк отпускает руку Гнейеса, и пускается в пляс рядом с камнем, вздымая в воздух мелкий песок и пыль. Набедренная повязка из грязно-серой ткани колышется совсем рядом с лицом Андреаса, но он не может отвернуться. – Ты живой, чувак! Ты не поверишь, я пять лет без ширева!
– Ты кто? – повторяет Дрезина вопрос, ощущая всю нелепость ситуации. Какой-то нарк, какие-то пески, какой-то камень… «Алтарь? Да ну на хрен…»
– Слушай, чувак… Скажи доктору Кха… Каннингему, что Альф Йоргенсон жив, и уже заебался жрать местные кактусы! – нарк останавливает пляску, и склоняется над Андреасом, нос к носу, почти прикасаясь лицом к его лицу. – Чува-ак, тут так хреново без того ширева, что варил док… Скажи ему, что третья дыра открывается только после вмазки «белым», он поймёт! Чувак, слышишь?
Ощущение жары, пустыни и нагретого камня медленно сходят на нет, а голос Йоргенсона затихает во внезапно наступившей темноте:
– Чува-а-ак! Не уходи… Ёбаные жрецы, опять не угадали с жертвой…
– Ты понимаешь, Матиаш, что мы с тобой сделали? Ты был свидетелем тому, что наш труд был не напрасен! Квантовая механика, вибрации суперструн, и порталы…
– Герних, я только что видел, как один из лучших наших ребят-испытателей чуть не загнулся. И ты его чуть не угробил своим реаниматором, чтоб его кролики сожрали.
– Не-ет, мой аэродесантный друг! Я его спас от отравления аммиачно-метановой атмосферой и радиационного поражения. Наш агент Дрезина попал в систему голубого гиганта, и прожил на чужой планете несколько десятков секунд… Ты понимаешь, что это – прорыв?
– Да, я видел запись с очков Андре, сволочь ты безумная…
– Умная. Я – умная сволочь, Матиаш. И потому у нас всё получилось.
– Герних, я тебя ненавижу. Ты совершенно беспринципен…
– Матиаш, друг мой ненаглядный! Другие миры – это власть… Это новые материалы, свежие идеи, люди и ресурсы, богатство и счастье для всех нас! Это – свобода. Настоящая свобода.
– Это безумие. Этих «дырок» – сотни и тысячи, мы даже за тысячу лет не осмотрим всё.
– Это бессмертие. Регенератор и наны, квантовые скачки, перенос сознания… Это настоящее бессмертие. Ты же хочешь жить вечно?
– Я хочу умереть спокойно, друг.
– Но ты пойдёшь со мной? Пойдёшь? Ты обещал мне!
– Пойду, Каннингем. Скотина ты такая… Я – обещал.
Занесённые песками дворы Александрии походили на заброшенные иссохшие колодцы, открытые безжалостному солнцу сверху, и с трудом сохраняющие лоскутки прохлады в складках лохматых теней углов и выступающих плоскостей изломанных стен. На некогда ровных улицах, мощёных плитами известняка, теперь текли под порывами северного непрекращающегося ветра потоки песчинок, струйками заползая везде и всюду. Даже в герметичную палатку, оранжевым двухметровым шаром уткнувшуюся в затенённый стенами библиотеки угол небольшого патио. Пластметаллические тали, намертво заякоренные в расщелинах между плитами и камнями стен басовито гудели в тон шуршанию ползущих дюн и шелесту бумаги.
Инульгем вышел из пролома в древней стене, и сплюнул на песок. Влага мгновенно впиталась и растеклась тёмным пятном, на глазах испаряющимся под палящими лучами светила. Проследив за исчезновением бесполезно потраченной влаги, Кловис прикинул: «Примерно пять пополудни. Ещё пара стеллажей, и стемнеет. Запасов на неделю, портал откроется через пять дней. Резервная точка доступна, но можно прожить и охотой…» На пути сюда он заметил цепочки следов в барханах – мелкие травоядные, аналоги тушканчиков, пустынных зайцев и ящериц, несколько хищников размером с большеухих лис, и король местных песков – большой варан. Вершина местной пищевой цепи тогда презрительно зашипела на Инульгема, словно почувствовав конкурента, и быстро зашуршала куда-то прочь от дороги, оставляя отпечатки когтистых лап и длинного хвоста…
Охотник прочистил горло, забитое пылью рассыпающихся страниц, и глубоко вдохнул обжигающий привычный воздух глубокой пустыни. Поправив сбившееся пончо, в котором он привык ходить по пескам даже в самую страшную жару, Кловис вернулся обратно в книгохранилище. Покинутый город всё так же молчал, насупившись провалами окон. Он привык ко всему.
Инульгем открыл покоробившуюся кожу коробки-переплёта престарелого фолианта, и, морща нос от танцующей в луче мощного фонаря пыли, углубился в чтение.
…Когда-то здесь не было ничего, кроме степи, рассечённой пополам широкой полноводной рекой, невысоких холмов, и сложенного из белого камня святилища позабытых богов. Их алтари много сотен лет не знали жертв, изваяния лишились лиц, а сам храм напоминал выбеленный солнцем череп великана, оставшийся здесь после битвы, отгремевшей эпохи назад. В какой-то мере, всё так и было. Взлёты и падения цивилизации, расцвет и распад империй, царств, теократий и республик – все эти пертурбации не задевали этот край, покрывающийся яркими точками цветов весной, и желтеющий выгоревшей степной травой – летом. Пока в храм не пришёл караван, влекущий на огромных повозках-арбах пожитки целого народа. Их предводитель, высокий и статный воин в бронзовых доспехах, преклонил колена перед храмом, и долго шептал какие-то слова. Отряхнув колени, он отдал отрывистые гортанные приказы, звенящие медью незнакомых слов, и подозвал своего жреца.
