Гордые участники эстафеты на всех этапах ее до старта кутались в пальто и куртки и прятались в пустые троллейбусы. Рядом с институтом был троллейбусный парк, и длинные вереницы машин, унылых, недвижных, как большие спящие звери с опущенными рогами, были неотъемлемой частью околоинститутского пейзажа. Трудно переоценить роль троллейбусов в жизни нашего вуза. В троллейбусах назначали встречи, в троллейбусах собирались поговорить, обсудить последние проблемы после и во время занятий, в троллейбусах готовились к экзаменам и, наконец, в троллейбусах пили. Существовало выражение – «кафе-троллейбус». Редкому студенту был не знаком сакраментальный маршрут: институт – магазин – «кафе-троллейбус». И вот еще одна функция троллейбуса – спортивная. Его салон стал теплым предстартовым помещением и массажным кабинетом.
Я растирал ноги финалгоном, сидя на зеленой скамейке возле кассового аппарата, и наугад спросил двоих-троих, в чем они думают бежать. Все бежали в костюмах, многие – в шерстяных. И я бы побежал в костюме, но у меня его сперли за год до того на картошке, и единственное, что я мог одеть для утепления, так это старые драные треники. Их я одевать не стал, тем более что совсем недавно купил себе с переплатой трусы и майку, очень яркую и модную финскую спортивную форму. К тому же – спору нет – в трусах бежать легче, а мой бравый вид в эту несусветную холодину, когда многие уже начинали стучать зубами, должен был стать еще и моим психологическим оружием. Я не ошибся.
Раздалась команда «На старт!» Я скинул куртку и отдал ее Ленке.
— Ты замерзнешь, — печально сказала она.
— Еще как! — улыбнулся я и быстро скинул треники, потому что ребята уже брали палочки и, встряхивая ногами и подпрыгивая, подходили к линии старта.
Ленка даже ахнуть не успела, а я уже стоял у белой черты на асфальте. По толпе болельщиков прокатился гул восхищения и смеха. Кто-то крикнул:
— Виктор, опомнись! Ты нужен нам живым.
И был другой голос:
— Ставлю на голого. Десять против одного.
Потом бухнул выстрел. И мне захотелось победить. Я знал, что это нереально. но мне захотелось. Я рванул со старта с резвостью хорошего спринтера и сразу возглавил группу лидеров, вытянувшуюся, как водится конусом. Позади слышался восторженный вой болельщиков-дилетантов и дружный смех понимающих в беге. Но громче других прозвучал уже знакомый голос:
— Давай, голый, давай! Браво голому!
Впереди был еще километр, но я и не думал сбавлять темп и, конечно, сдох бы, не пробежав и полдистанции, если б не Рюша Черный. Чемпион института на длинных и средних дистанциях пристроился мне в спину и говорил коротко и отрывисто, в такт бегу:
— Брось, Виктор. Сдохнешь. Давай как всегда.
И я пропустил его вперед. Дистанция – не лучшее место для споров. Черный задавал хороший, но разумный темп. И мы бежали как один человек, я даже на асфальт наступал в ногу с ним. Как всегда… Это он здорово сказал – как всегда.
Сколько раз мы выступали вместе! На разных дистанциях, на разных покрытиях, на разных турнирах, с разными соперниками. Но неизменным оставалось одно: тактический рисунок бега. Я садился Рюше на хвост и, глядя на прыгающую перед глазами спину в красной выцветшей майке или в такой же красной олимпийке, всю дорогу думал о том, как на последней прямой, на последнем вираже, на последнем повороте вырвусь вперед. Но наступал момент, и красная спина неумолимо удалялась, расстояние между нами росло, как будто это был какой-нибудь закон физики, не нарушаемый в принципе. И тогда я чувствовал жуткую усталость, незаметно для себя сбрасывал скорость, и меня обязательно кто-нибудь обгонял, а иногда и не кто-нибудь, а весь забег. Лишь однажды мне удалось прийти вторым, но большой своей заслуги я в этом не видел.
И вот опять знакомая история. До финиша оставалось еще метров триста, когда мне стало нехорошо. Стартовый рывок не прошел даром, а почти зимняя погода довершила дело. Мне казалось, будто всего меня обернули холодной фольгой, причем мышцы ног и грудь были обтянуты особенно туго. Теперь, чтобы переставлять ноги в такт Черному, нужно было упорно сосредотачиваться. Пальцы правой руки, в которой была палочка, я перестал чувствовать. Я, помнится, еще подумал, что не смогу поэтому передать эстафету Зинке, бегущей второй этап. А самым неприятным было то, что воздух сделался густым и колким, и дышать им было все равно, что глотать ледяное крошево.
Сейчас, подумал я (до финиша было метров сто), вот сейчас красная спина Рюши, как сама неизбежность, медленно уйдет вперед, а я останусь тут глотать свои ледышки и стучать своими металлизированными ногами. Сейчас…
Мы уже вбежали в зону активных действий болельщиков, а Черный все не прибавлял. Это потом тренер объяснил мне:, что Черный прибавил, и прибавил весьма заметно, но это было заметно для кого угодно, только не для меня. Я помню одно: мы бежали след в след. Впервые так близко от финиша.
Девчонки с Рюшиного факультета скандировали: «Черный! Черный!» Кто-то выбежал на дорогу и кричал ему «Оторвись! Черный!», но громкий крик Любомира Цанева (это был он, но мы еще не были знакомы тогда) покрыл все остальные звуки:
— Давай, голый, давай!
И тогда – я не знаю, как я это сделал, но Рюша вдруг оказался у меня слева. Я сразу понял, что он кончился, сгорел, что он не сможет ускориться, потому что уже достиг того предела, дальше которого человеку нельзя. У каждого з нас есть такой предел. А после этого момента я помню очень отчетливо, как увеличил шаг и мягко ушел вперед…
Говорили, что я финишировал с отрывом метра в четыре. Я не видел. Я видел только Зинкину руку и ее замелькавшие впереди пятки. Еще я видел Ленку. Она сияла, надевая на меня куртку и вешая мне на плечо треники. А потом начался кашель. Но это было уже без Ленки. Я забрался в пустой троллейбус, лег на сиденье и, раздирая глотку, кашлял почти непрерывно минут десять и отплевывался, а слюна была густая, липкая и почему-то с привкусом крови…
Потом в троллейбус вошел Женька.
— Брусника, слушай, — объявил он. — Написал замечательные стихи.
Я приподнялся с сиденья, мне все еще было паршиво, и сказал:
— Читай, Евтушенский.
Женька, не обращая никакого внимания на мои муки, продекламировал мрачным голосом:
Мир погибнет. Слыхали?
Но я почему-то спокоен.
Мир ужасен, в какие одежды его ни ряди.
Это знал Оппенгеймер, и Сахаров знал, и, конечно же, Коэн…
Но предчувствую: кто-то четвертый у нас впереди.
Он воскликнет:
«А мир-то не так уж и плохо устроен!»
— Четвертым буду я, — слова сорвались у меня с губ как-то непроизвольно, но когда Женька спросил: «И что же ты изобретешь?», я уже был готов к ответу. — Я изобрету гомеостат третьего рода, или как его там, ну в общем такую хреновину, которая будет делать что угодно из чего угодно.
— Ну и что? — не понял Женька.
— А то что это будет самая мирная бомба в истории человечества. Она раз и навсегда покончит с голодом и войнами.
— И самая жуткая бомба, — сказал вдруг Женька. — Ты страшный человек, Брусника. Ты готовишь человечеству смерть от обжорства.
— Это ты Черного наслушался? — спросил я.
— Скорее Станского.
— А кто такой Станский?
— Станский – гений.
— Станский – гениальный химик, а что он понимает в будущем человечества? По Станскому получается, что Землю надо заморозить и ждать, пока ей поможет кто-нибудь извне. Он же в людей не верит. Он же их презирает.
— Ты не прав, Брусника. Ты поговори со Станским.
— Я бы поговорил, да у него на меня времени не найдется.
— Почему? Если ему понравится твоя идея… Мне, например, кажется, что идея сама по себе хорошая. Но непродуманная. Ты же меня знаешь, Брусника, при всем пессимизме, я ничего не имею против изобилия. Только я в него не верю. Сказки это все. Как были сказки про рог Цереры, да про скатерть-самобранку, так и теперь сказки, только нынешние сказочники любят на Виннера ссылаться да всякие модные словечки вворачивать: кибернетика, энтропия, информация… И ты, Брусника, такой же фантазер.
Женька был почти прав, только на самом деле я не очень-то часто ссылался на Виннера, просто потому, что знал его не ахти как, так, читал где-то что-то, «Кибернетику» и ту целиком не одолел. А вот с идеей изобилия я носился давно.
С самого детства меня бесили всякие нехватки. Хотелось, чтобы всего было много. Очень много. Чтобы хватало всем. Я, например, терпеть не мог быть единственным обладателем какой-нибудь шикарной игрушки, которую приходилось давать всем по очереди и в которую сам поэтому почти никогда не играл. И я мечтал не о том, чтобы удрать куда-нибудь ото всех с этой игрушкой, а о том, чтобы она была у каждого из моих друзей.
