Так я сидел и дрожал, а по обе стороны от меня стояли два сибра, два синтезатора Брусилова — красивые, голубовато-серые, отливающие матовым блеском машины. Черные резервуары для сырья были открыты, и в них доверху налилась вода.
Я даже не удивился. Мне было холодно, и прежде всего я подумал, как бы с помощью сибра согреться. Но ничего придумать не удалось. Универсальный синтезатор был не способен синтезировать тепло — вот нелепое устройство! И в бессильной попытке согреться я обхватил колени. Потом тупо посмотрел на верхнюю панель одного из сибров, где чернели кнопки: «ПИТАНИЕ», «РАБОТА», «СТОП», «РОСТ+» и «РОСТ-». Все в точности так, как я придумывал. Апельсин оказался конструктором аккуратным. Вот только с какой стати он сделал их сразу два? И в тот же момент я понял, с какой стати. Ведь я же сам придумал, что сибры должны размножаться, копируя сами себя, а для этого вначале необходимы именно два аппарата. Я восхитился, до чего же все складно. Такая мысль была уже более содержательной, чем раздумья над проблемой обогрева. И все-таки пока я думал еще явно не о том.
Я стал собираться. Запихнул сибры в рюкзак (они оказались на удивление легкими), рюкзак закинул за плечи, взял ведерко. Потом вспомнил о грибах. Пятеро красавцев все так же сидели под елкой. И я уже сорвал их и уложил в ведро, когда в мою одуревшую от всего происшедшего голову наконец-то пришла первая дельная мысль.
Наверно, никто и никогда после не получал такого удовольствия от процесса копирования. Я даже забыл про кнопку «РОСТ», нажав которую мог бы размножать грибы в геометрической прогрессии. Мне так нравился сам процесс возникновения гриба из воздуха и превращения горстки мокрой земли в похожую на ртуть жидкость, исчезающую в воронке, что я все повторял и повторял этот фокус с одним и тем же грибом, у которого на шляпке сидел малыш. И так, по одной штуке, я очень скоро наворотил целую кучу очаровательных боровичков и сказал себе: «Хватит, и так придется нести их в рюкзаке». И я набил ими рюкзак под завязку, и еще хватило, чтобы присыпать сибры, положенные в ведро. Не было ничего глупее, чем тащить из лесу всю эту тяжесть, когда дома из одного гриба можно было сделать любое количество копий. Но я действительно одурел от счастья и плохо соображал.
И вдруг — словно в мозгу упала какая-то завеса — я понял, я осознал, что произошло, какая огромная сила дана мне отныне, какие возможности открываются перед человечеством. Будущий «сибровый» мир представился мне во всем своем великолепии. Всеобщее полное и окончательное изобилие. Изобилие и справедливость — задарма, без крови и пота. Главное — без крови. Без горя и мучений. Этакий коммунизм не по Марксу и Ленину, а коммунизм по Брусилову.
Сердце прыгало в груди, как собачонка, истосковавшаяся без хозяина. И мне самому захотелось прыгать. Прыгать и кричать. И я стал носиться по лесу, сквозь мокрый ельник, кругами около того места, где стояли рюкзак и ведро. Я высоко подпрыгивал, я спотыкался обо что-то, я падал на колючие ветки, снова вскакивал и снова бежал вприпрыжку через промокшую, блестящую, ярко-зеленую хвою, через пелену дождя и кричал, кричал какую-то страшную ерунду:
— Спасибо Апельсину! Спасибо за счастье! Спасибо за коммунизм!
Господи, что я называл этим словом?! Это уже потом, много позже, я понял, что коммунизм давно сделался пугалом для нормальной половины человечества. А тогда, воспитанный в советской школе, на советской пропаганде, о чем еще мог я думать, каким еще словом называть мечту об изобилии и справедливости?
Потом я устал. Я бухнулся лицом вниз на скользкую траву, и уже не было холодно, и неистовые порывы дождя лишь приятно освежали разгоряченное тело.
Румата бросил в приемную воронку несколько лопат опилок, и синтезатор тихонько запел, автоматически включив индикаторную панель. Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое ведро. И сейчас же — дзинь, дзинь, дзинь! — посыпались на мятое жестяное дно золотые кружочки с аристократическим профилем Пица Шестого, короля Арканарского.
А. и Б. Стругацкие
Когда я открыл дверь в квартиру, часы мои показывали двенадцать (пять по Иркутску), но небо за окном, почти расчистившееся к этому моменту начало подозрительно темнеть, что для августа месяца было довольно странно (даже по Иркутскому). Ощущая смутную тревогу, я набрал «100». И оказалось, что уже восемь. Ровно восемь часов вечера. Трубка выпала у меня из рук.
Первое, что я понял: на Курский к Ленкиному поезду уже не успеть. Второе, что я понял: в лесу под действием этой апельсиновой хреновины я (поразительно, что вместе с часами!) перестал ориентироваться во времени. И наконец, третье: могло пройти и не восемь часов, а тридцать два, пятьдесят шесть и так далее, ведь по телефону число не сообщают. Тем более год. Я вспомнил историю про Рипа ван Винкля и похолодел. Однако беглый осмотр квартиры успокоил меня: я мог бы ручаться, что после моего ухода Ленка еще не побывала здесь. И сразу пропало желание гадать о том, что же случилось в лесу — эту нелегкую проблему я решил оставить на потом, а пока мне виделось главным подготовить возможно более эффектную встречу.
Успел я не так уж много и, скажем прямо, не все, что хотел. Когда раздался звонок в дверь, на столе в комнате стоял сибр размером с два больших телевизора, и в его воронке питания булькала вода, превращаясь в зеромассу, а повсюду были разбросаны вещи, продукты и даже листы бумаги, на которых, увлекшись, я начал делать кое-какие записи. Поэтому, выходя на звонок, я закрыл дверь в комнату.
Ленка шагнула в квартиру, готовая одновременно расплакаться, рассмеяться и ругать меня на чем свет стоит. Ведь она не могла даже дозвониться: из-за брошенной трубки было сплошное «занято». Но я взял у нее сумку, поцеловал в щеку и сказал «Привет, Малышка» с таким видом, будто мы расстались нынче утром, и это было для нее столь неожиданно и дико, что она буквально опешила.
— Добрый вечер, Виктор, — произнесла она, уже овладев собой, но все еще в полнейшем недоумении.
— Видишь ли, Малышка… — начал было я, но она перебила.
— Ты почему меня не встретил?
— Ну, видишь ли… — снова заговорил я.
— Мне в комнату пройти можно? — она спрашивала весело, но уже с оттенком агрессивности: ведь дверь была закрыта, а я стоял на пути к этой двери, как часовой на посту.
— Ты лучше взгляни сюда, — предложил я и подался в кухню.
Ленка сбросила туфли в прихожей и прошла следом за мной.
А кухня была завалена грибами. Дома я наклепал их еще раз в пять больше, и теперь они лежали повсюду.
Ленка смотрела на грибы молча. Глаза у нее стали большими-большими, а рот был чуть приоткрыт — полуулыбка-полукрик. Я тоже молчал, я стоял и любовался ее изумленным лицом. Изумленным и изумительным. В такие моменты Ленка всегда казалась мне особенно красивой. Потом я сказал:
— Вот. Собрал грибочков. Немного, конечно, но все-таки. Супчик сварим, и посушить можно.
Но, кажется, Ленка не слышала меня. Она подошла к столу, взяла один гриб, увидела малыша на шляпке, воскликнула:
— Какая прелесть!
Потом скользнула взглядом по остальным. У большинства экземпляров «потомство» со шляпок послетало, и все-таки идентичность была налицо.
— Витька, — она вдруг заговорила шепотом, — а они что, ненастоящие?
— Молодец, Малышка, — сказал я, — не зря тебе пятерки ставят. Но только грибы это все ерунда. Смотри дальше.
Однако мой следующий фокус, вопреки ожиданиям, произвел уже меньшее впечатление, хотя и был придуман специально, а с грибами все получилось до известной степени случайно. Я развязал стоявший в углу рюкзак и, погрузив в него руку по локоть, извлек охапку червонцев.
— Теперь в лесу, — сообщил я, — помимо грибов растут еще и вот такие бумажки.
На мгновение глаза у Ленки снова сделались круглыми, но потом она что-то поняла и стала смотреть спокойно и сосредоточенно.
— Денег теперь будет много, — говорил меж тем я. — Очень много. Сколько угодно! Но деньги будут никому не нужны. Можно будет их все разорвать и выкинуть.
И для наглядности своей пропаганды я с неподдельной ненавистью изорвал в клочья несколько червонцев.
— Погоди, — Ленка взяла две купюры, повернула их одинаковыми сторонами, взглянула и бросила на пол. — Номер один и тот же.
— Понятное дело, — сказал я. — Откуда ж им быть разными, когда я все деньги на книжку положил.
И тогда Ленка прошла в комнату. Она не любила задавать лишних вопросов. Она предпочитала вначале разобраться во всем самостоятельно. И лишь когда тщательный осмотр сибров был завершен, она повернулась ко мне:
— Витька, ты все это сам придумал?
— Придумал — да. А сделал не я, конечно.
— А кто?
— Апельсин.
И снова я любовался ее удивленным лицом.
— Ну, ладно, Малышка, пожалуй, хватит с тебя загадок.
