Но так или иначе, он нравился мне, этот теплый оранжевый шарик, казавшийся живым. И когда я вытаскивал его из ельника, пятясь, как рак, первой пришедшей мне в голову мыслью была такая: а неплохо бы сейчас пихнуть его в сибр и получить два, четыре, восемь, шестнадцать… тыщу (!) оранжевых шаров. И я еще не успел подумать, а начерта же они мне, как вдруг апельсин в моих руках проснулся.
Должно быть, это не самое лучшее определение того, что он сделал, просто мне удобнее всего писать о нем как о живом. Вот почему дальше я называю его только с большой буквы. А вообще я должен предупредить, что буду писать о фактах, объективно имевших место, и о субъективных ощущениях, не проводя между ними четкой грани, так как просто не имею возможности эту грань провести.
Сначала Апельсин вздохнул. То есть равномерно раздулся – это было заметно даже на глаз – и снова сжался. Потом он стал нагреваться, не очень сильно, но ощутимо. Зачем-то я вытянул руки, видно, боялся, что Апельсин разорвется, но и отбросить его я тоже боялся. Кажется, я даже сжал его сильнее, чтобы не выпустить. И вдруг заметил, что думаю совсем не об Апельсине. Я думал о своем синтезаторе, причем думал как-то задом наперед, в перевернутой логической последовательности. Мгновение спустя я понял и другое: это не я думал – это кто-то думал внутри меня моими прошлыми мыслями, раскручивая их в обратную сторону, как киноленту. И сделалось страшно. Я попытался сосредоточиться и освободиться от этого бреда. Не вышло. Тогда я смирился и стал слушать, чем это кончится.
Мысли докрутились до момента возникновения в моей голове идеи сибра, пробежали чуть-чуть дальше в прошлое и пронеслись обратно, то есть теперь в нормальной последовательности, зато с ненормальной скоростью – я даже не успел понять всего, о чем «думаю».
Потом я неожиданно обнаружил, что вокруг темно, но еще не успев испугаться, понял, что просто, пытаясь сосредоточиться, закрыл глаза. А вот когда открыл их, тогда действительно испугался. Апельсин в моих руках уже не был апельсином, он бесформенно расползался, пролез сквозь пальцы и медленно обволакивал руки. Кистей уже не было видно, густая оранжевая масса подкрадывалась к локтям. Инстинктивным резким движением я попытался высвободиться. Куда там! С тем же успехом я мог бы попытаться разорвать руками автомобильную покрышку. Зато Апельсин ответил на мое нетактичное движение весьма активно – скорость наползания оранжевой массы заметно возросла, и через каких-нибудь несколько секунд она пролезла через короткие рукава рубашки на плечи, подмышки и на грудь. Интереснее всего было то, что я не ощущал никакой разницы температур, масса ощущалась лишь благодаря слабому давлению на кожу, а поначалу я и давления не чувствовал. Страх быстро прошел. И даже любопытство прошло. Потому что началось такое, что, скажем прямо, связному изложению не поддается.
В голове все вывернулось наизнанку. Я думал уже не в обратном логическом порядке и даже не инверсиями, а какими-то аброкадабрами. Видимо, «этот» внутри меня начал читать мысли в обратную сторону по буквам.
Помню, как налетел сильнющий ветер. Захотелось взмахнуть руками, чтобы удержать равновесие, но руки были связаны, и я упал.
Потом помню, как ползал внутри оранжевой светящейся массы и искал выход. Выхода не было.
Еще помню, как стал великаном и смотрел на верхушки елок с высоты птичьего полета, а ногами увязал в огромной оранжевой кляксе.
И еще помню Оранжевый дождь: то ли нескончаемый поток крохотных резиновых шариков, то ли просто большие тяжелые капли апельсинового сока…
Коллинз осторожно коснулся красной кнопки, прекрасно отдавая себе отчет в том, что у него нет никакого опыта обращения с машинами, которые «падают с неба».
Р. Шекли
Я проснулся от холода. Подо мной было мокро, и вся одежда была мокрой насквозь. Сильный дождь ударами хлестал по лицу, будто кто-то зажимал и отпускал водопроводный шланг, окатывая меня разлетающейся в брызги струей. Я приоткрыл глаза, увидел над головой верхушки елей, серое унылое небо, зажмурился от падающих капель и повернул голову на бок. Мне было холодно. Прилипшая к телу рубашка казалась противной до предела, но мокрые брюки все же рискнули вызвать ее на соцсоревнование. Я лежал и усиленно раздумывал, кому из них отдать пальму первенства. Когда же начавшаяся дрожь добралась до зубов, извлекая классическое постукивание, я решил, что победила дружба. Подтянул ноги, сел, оперевшись руками, и почувствовал, как холодные струйки побежали по всему телу.
Так я сидел и дрожал, а по обе стороны от меня стояли два сибра, два синтезатора Брусилова – красивые, голубовато-серые, отливающие матовым блеском машины. Черные резервуары для сырья были открыты, и в них доверху налилась вода.
Я даже не удивился. Мне было холодно, и прежде всего я подумал, как бы с помощью сибра согреться. Но ничего придумать не удалось. Универсальный синтезатор был не способен синтезировать тепло – вот нелепое устройство! И в бессильной попытке согреться я обхватил колени. Потом тупо посмотрел на верхнюю панель одного из сибров, где чернели кнопки: «ПИТАНИЕ», «РАБОТА», «СТОП», «РОСТ+» и «РОСТ-». Все в точности так, как я придумывал. Апельсин оказался конструктором аккуратным. Вот только с какой стати он сделал их сразу два? И в тот же момент я понял, с какой стати. Ведь я же сам придумал, что сибры должны размножаться, копируя сами себя, а для этого вначале необходимы именно два аппарата. Я восхитился, до чего же все складно. Такая мысль была уже более содержательной, чем раздумья над проблемой обогрева. И все-таки пока я думал еще явно не о том.
Я стал собираться. Запихнул сибры в рюкзак (они оказались на удивление легкими), рюкзак закинул за плечи, взял ведерко. Потом вспомнил о грибах. Пятеро красавцев все так же сидели под елкой. И я уже сорвал их и уложил в ведро, когда в мою одуревшую от всего происшедшего голову наконец-то пришла первая дельная мысль.
Наверно, никто и никогда после не получал такого удовольствия от процесса копирования. Я даже забыл про кнопку «РОСТ», нажав которую мог бы размножать грибы в геометрической прогрессии. Мне так нравился сам процесс возникновения гриба из воздуха и превращения горстки мокрой земли в похожую на ртуть жидкость, исчезающую в воронке, что я все повторял и повторял этот фокус с одним и тем же грибом, у которого на шляпке сидел малыш. И так, по одной штуке, я очень скоро наворотил целую кучу очаровательных боровичков и сказал себе: «Хватит, и так придется нести их в рюкзаке». И я набил ими рюкзак под завязку, и еще хватило, чтобы присыпать сибры, положенные в ведро. Не было ничего глупее, чем тащить из лесу всю эту тяжесть, когда дома из одного гриба можно было сделать любое количество копий. Но я действительно одурел от счастья и плохо соображал.
И вдруг – словно в мозгу упала какая-то завеса – я понял, я осознал, что произошло, какая огромная сила дана мне отныне, какие возможности открываются перед человечеством. Будущий «сибровый» мир представился мне во всем своем великолепии. Всеобщее полное и окончательное изобилие. Изобилие и справедливость – задарма, без крови и пота. Главное – без крови. Без горя и мучений. Этакий коммунизм не по Марксу и Ленину, а коммунизм по Брусилову.
Сердце прыгало в груди, как собачонка, истосковавшаяся без хозяина. И мне самому захотелось прыгать. Прыгать и кричать. И я стал носиться по лесу, сквозь мокрый ельник, кругами около того места, где стояли рюкзак и ведро. Я высоко подпрыгивал, я спотыкался обо что-то, я падал на колючие ветки, снова вскакивал и снова бежал вприпрыжку через промокшую, блестящую, ярко-зеленую хвою, через пелену дождя и кричал, кричал какую-то страшную ерунду:
— Спасибо Апельсину! Спасибо за счастье! Спасибо за коммунизм!
Господи, что я называл этим словом?! Это уже потом, много позже, я понял, что коммунизм давно сделался пугалом для нормальной половины человечества. А тогда, воспитанный в советской школе, на советской пропаганде, о чем еще мог я думать, каким еще словом называть мечту об изобилии и справедливости?
Потом я устал. Я бухнулся лицом вниз на скользкую траву, и уже не было холодно, и неистовые порывы дождя лишь приятно освежали разгоряченное тело.
Румата бросил в приемную воронку несколько лопат опилок, и синтезатор тихонько запел, автоматически включив индикаторную панель. Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое ведро. И сейчас же – дзинь, дзинь, дзинь! – посыпались на мятое жестяное дно золотые кружочки с аристократическим профилем Пица Шестого, короля Арканарского.
А. и Б. Стругацкие
Когда я открыл дверь в квартиру, часы мои показывали двенадцать (пять по Иркутску), но небо за окном, почти расчистившееся к этому моменту начало подозрительно темнеть, что для августа месяца было довольно странно (даже по Иркутскому). Ощущая смутную тревогу, я набрал «100». И оказалось, что уже восемь. Ровно восемь часов вечера. Трубка выпала у меня из рук.
