На столе тихо мерцало зеркало. За оконными ставнями загорались звёзды, а небольшой светильник на стене слегка потрескивал и коптил фитилём, пламя подрагивало от лёгкого сквозняка, врывавшегося в комнату из приоткрытой двери.
— Ты сопляк, или дурак, полковник? — спросил Романов сам у себя, и усмехнулся. — Конечно, дурак.
Он быстро покинул кресло, пригладил ладонью волосы и почти неслышно скользнул в коридор. Комната Ханны располагалась через три двери от его апартаментов…
Когда Марк заметил в сумерках коридора, что её дверь тоже приоткрыта, его сердце забилось сильнее, а во рту пересохло. По нервам коротко щекотнуло беспокойство: «Вдруг с ней что-то случилось? Нападение… Нет, я бы услышал…» Романов усилием воли успокоил себя, и, выровняв дыхание, приподнял руку, чтобы постучать в лакированный косяк массивной двери. Но потом, мысленно сплюнув, легонько коснулся тёплого дерева, словно хранившего в себе огонь жаркого лета…
В полутёмной комнате, освещаемой лишь одним масляным светильничком на прикроватном столике, пахло полынью и мёдом. Судья Шойц спала беспокойным и мятущимся сном, уткнувшись в мокрую от слёз подушку и одной рукой приобнимая что-то тёмное и мохнатое. Она тихонько вздрагивала полуобнажёнными плечами… Мохнатость на поверку оказалась Кетчупом, почуявшим Романова, и приветственно взмуркнувшим в ответ на вопросительно поднятые брови.
Марк осторожно присел на краешек кровати, стараясь не дышать. В голове стучали крошечные молоточки в такт частым ударом сердца, а слова, заботливо заготовленные и продуманные заранее, улетучились, как утренняя роса. Он просто смотрел на беззащитную женщину, первую за десятилетия, которая смогла разжечь внутри полковника костёр таких ярких и таких незнакомых ему чувств. Во сне её лицо, обычно казавшееся резким и угловатым, расслабилось и приобрело какое-то странное детское выражение. «Как же она молода… — подумал Марк, непроизвольно запуская свои длинные пальцы в густую и жёсткую кошачью шерсть. — И как же её искалечила жизнь, чёрт возьми…»
Кетчуп, почувствовав ласку, извернулся в объятиях Ханны, подставляя полковнику своё мягкое пузо. Мурчание кота усилилось, и билось в ушах, как шум океанского прибоя…
— Почему ты плакала сегодня? — одними губами спросил Марк, продолжая гладить урчащее животное, и, с какой-то странной нежностью вглядываясь в лицо Шойц, на котором были видны ещё не до конца высохшие дорожки, прочерченные слезами. — Кто обидел тебя…
Он случайно дотронулся до её руки, и пальцы словно пронизало электрическим разрядом… Кетчуп завозился сильнее, и скользнул прочь из постели, словно и ему досталось порция этого всплеска. Доски пола тихо скрипнули под немалым весом спрыгнувшего кота, и он неспешно утопал прочь, продолжая урчать.
Марк продолжал касаться кожи Ханны, нежно поглаживая её предплечье кончиками пальцев. Его сердце давало странные сбои, и мысли разбегались в голове от растущей где-то в груди нежности, горячей и плотной, как шар вакуумного взрыва. Он даже не заметил, когда ритм дыхания судьи изменился, и она проснулась.
Ханна, едва придя в себя от краткого забытья и обнаружив рядом с собой на месте Кетчупа какого-то непонятного мужика, пытающегося схватить её, немедленно отреагировала. Отбросив его руку, она рубанула ребром другой ладони по кадыку… точнее, попыталась это сделать — мужчина бережно перехватил её кисть, и поцеловал. От него пахло полынью и какими-то сладостями, а ещё немного телом и чем-то неуловимым, приятным и желанным. В неверных отсветах чадящего светильника Шойц, замершая от неожиданности, наконец-то узнала незнакомца. Им оказался Марк Романов.
…Когда Ханна, дотоле спавшая, взорвалась, стараясь разбить ему кадык, полковник слегка опешил, и, признаться, едва не оплошал. С трудом ему удалось не повредить судье, которая зашипела, словно кошка, когда Марк взял её кисть в захват. Он расслабил пальцы, и, приблизив её ладонь к своим губам, поцеловал. В этот момент ему показалось, что его сердце сейчас разорвётся от нахлынувшей сладкой боли. Женщина, вглядывавшаяся в его лицо, расширила глаза, и, обхватив полковника за шею, притянула к себе.
Жар поцелуев. Прикосновения губ… сначала осторожные, потом — всё более и более страстные, взрывающиеся лёгкими укусами. Но боли — нет, её не может быть… Прохлада рук, обвивающих тела. Скольжение подушечек пальцев по коже, по всем изгибам чувственного тела, по набухающим губам, по наливающимся мышцам, по волосам, само прикосновение к которым отзывается разливающейся по телу мягкой судорогой, начинающейся где-то в глубине живота, и выплёскивающейся в содрогании всего тела… Ногти, царапающие простыни, спину, плечи — и сильные руки, приподнимающие тело партнёра…
Сила объятий. Слабость истомы. Порывы страсти… Тела сплетаются воедино, словно змеи, словно ветви деревьев в бурю. Горячее дыхание будит новые вспышки желания, и послушная плоть восстаёт в новом порыве, который ещё секунды назад казался невозможным, нереальным, невероятным… Мир взрывается снова, распадаясь осколками, и соединяясь вновь, блестя каплями пота в полутьме.
…Марк пришёл в себя только перед дверью в свою комнату. Он упирался лбом в дерево, и, не осознавая того, царапал ногтями лакированную поверхность. Внутри Романова бушевала буря из чувств, эмоций и гормонов, память отказывала, спрессовывая происходившее в последние часы в плотный комок. Сердце стучало, как сумасшедшее, грозило выпрыгнуть из груди, а тело… Колени дрожали, позвоночник словно превратился в желе, и хотелось прилечь и не шевелиться. Но где-то в глубине души Марк испытывал глубочайшее чувство нежности и привязанности, доверия и, признаться, любви к Ханне. Они не сказали друг другу ни единого слова, кроме «люблю» и «любимый». Слова были не нужны.
Он подошёл к окну, и приоткрыл одну створку ставень. Снаружи, за горизонтом и чёрными силуэтами крыш города, загорался тусклый рассвет, осторожно пробуя на вкус ночную пелену. Звёзды тускнели, и небо утрачивало свою угольно-чёрную глубину, готовясь к приходу утра. Романов вдохнул прохладный воздух, и покрепче взялся за подоконник обеими руками, стараясь избавиться от дрожи во всём теле. Голова была пуста, до звона в ушах, и свежа, как утренний бриз, обдувавший её.
Позади полковника, на столике, разгоралось мертвенным серовато-серебристым сиянием забытое зеркало, выигранное в кости. Свет, исходящий от его матовой поверхности, где сейчас бродили странные тени, не освещал комнату, но только сгущал тьму в её углах, тревожа и заставляя Романова непроизвольно ёжиться, словно от холода.
Интерлюдия 2. Немного о Матти
Когда утихнут все звуки боя,
И снег седой будет падать вновь,
Ты просто вспомни: нас было двое,
И мы делили одну любовь…
Всё, что мне известно о месте своего пребывания, я скрупулёзно выковыривал из книг и учебников. Освоив основные физические, химические и прочие законы, сознание впитало в себя и другие методики получения знаний.
Со временем я убедился, что если математические формулы ещё как-то и оправдывались линейностью в уравнениях, то всё остальное, включая историю, биологию и такие специфические науки, как психиатрия или психология, летело к чёртовой матери. Если, конечно, верить, что у чёрта была мама…
История забывается через четверть века, учебники мягко и постепенно смазывают яркость происходящих событий, опираясь на исследования учёных, изучающих покрытое пылью полотно истории. И в тот момент, когда уходит на другую сторону последний свидетель событий, безвозвратно пропадает и сама история. Биология умалчивает о мутациях, неизвестных видах насекомых и животных, аномалиях поведения и развития уже существующих видов. Химия не так однозначна, пасуя перед очередной находкой странного сплава металлов, прилетевшего из далёкого космоса на хвосте кометы или занесённая астероидом на поверхность этого уникального мира.
Да и математика, если честно, сворачивается в ноль перед квантами, нарушающими все известные законы сохранения массы, скорости передвижения и деформации частиц после достижения сверхсветового рубежа. Квантам это и не нужно. Они легко появляются там, где их не ждали, пренебрегая остальными ограничениями.
И вот, глядя на этот воистину уникальный мир, я стараюсь понять, стало бы лучше мне и таким, как я, от полного осознания своего пути в данном воплощении? Если бы память хранила цель, средства и возможные исходы при прохождении жизненного квеста, что оставалось бы делать душе, получившей все коды и доступы к системе?
