Олег Макушкин - Иллюзион

— Это точно, — согласилась Кэти. — Он не чета всяким ламерам. А ты куришь?

— Да...

— Я не в этом смысле. Сигареты есть?

Слава виновато похлопал себя по карманам.

— Ничего, сейчас чаю попьем — жизнь наладится, — пообещала Кэти. — У тебя ник есть?

— Ник? В смысле, кличка? Стих.

— О, хорошо. Ты стихи сочиняешь?

— Да нет, — смутился Мирослав. — Просто фамилия Стихеев, вот и вышло — Стих.

— А Даня сочиняет. Очень здоровски! Сейчас послушаешь.

— А он... это... ну, в смысле... Твой парень, да?

— Ты что? — изумилась она. — Брат! Понимать надо.

И наступил долгожданный момент расслабления, которого Мирослав ждал с того дня, как впервые благодаря Шелесту увидел мир без прикрас. Момент, когда он смог позабыть обо всех тревогах и разочарованиях и просто довериться теплой волне спокойствия и умиротворенности, качавшей, как младенца в люльке, его исстрадавшееся сознание.

Втроем они выпили горячего чая с ликером, а потом сидели «при свечах» — Данила набросил на галогеновую лампу покрывало, из-под которого пробивалась лишь узкая полоса синеватого света. Затем появилась гитара. Слава играть не умел, а Кэти спела своим осипшим голосом какую-то длинную грустную песню, слов в которой было не разобрать, кроме часто повторяющегося: «Ямал, ямал». Зато Данила играл одну песню за другой; судя по тому, что каждая вторая четко узнавалась, Мирослав решил, что половину Дэн играет популярных, а половину своих.

— Что стих, Стихеев? — спросил Данила. — Может, скажешь чего?

Слава лежал на диване, свесив ноги и откинувшись на валик. Кэти свернулась клубочком на софе, притулившись к Даниле, который задумчиво щипал струны гитары. В полутемной комнате, пропахшей фруктовым ликером, царил томный аромат свободы и сумрачной неги. Ничего не хотелось делать — ни ходить, ни разговаривать, ни даже думать.

— Вот мы тут лежим, поем, — сказал Мирослав лениво. — А там наверху атомные реакторы взрываются. Может быть, мы уже давно облучились.

— Не, не облучились, — сонно пробормотала Кэти. — Это бывшая правительственная ветка метро, тут вентиляция с фильтрами против радиации. Вода из артезианской скважины, даже электричество можно обеспечить: Данила где-то внизу дизель нашел исправный, да, Данил? Так что здесь можно хоть третью мировую переждать.

— Я вообще не понимаю, зачем что-то там взрывать, какую-то бучу устраивать, — сказал Данила. — Жили бы, как живется, и незачем что-то менять. Все перемены к худшему.

— Нет, так нельзя, — сказал Мирослав. — Если все так будут думать, гибернет окончательно захватит власть над людьми. Подгонит народ под одну гребенку, и будем мы ходить, как ослики, по кругу, выполняя чужую установку на всеобщее иллюзорное счастье. Человек обязан развиваться.

— Почему?

— Ну как же? Эволюция — это поступательное развитие. Какой смысл было тогда превращаться из обезьяны в человека, слезать с дерева и брать в руки палку-копалку? Чтобы в один прекрасный момент остановиться на достигнутом?

— И все-таки все движется по кругу, — сказал Данила. — Вот я, к примеру, типа бард. Стихоплетством маюсь, на гитаре бренчу, дерусь из-за девок, когда и на ножах. Ну и что? Лет триста назад я бы носил камзол из бархата и кружевные панталоны. Ну, усы щегольские носил бы вместо косичек, а делал бы все то же самое. И думал так же, ну разве что не бросался бы изречениями Козьмы Пруткова да цитатами из Булгакова. И две тысячи лет тому назад не многое изменилось бы. Уклад жизни тогда был другой, а думали люди так же, как и мы сейчас. Думаешь, ты бы Сократа переспорил? Со всем своим знанием современной философии, которая, между прочим, вся на Аристотелевом горбу держится? Да тебя бы древнегреческие риторы в два счета твоими же аргументами побили! И на чем тогда сказалась тысячелетняя цивилизация? Уж во всяком случае, не на остроте ума или нетривиальности человеческого мышления.

— И к чему ты клонишь? — спросил Мирослав.

— Технология ничего не дает человеку, — пожал плечами Данила. — Эволюция должна вот здесь протекать, — он постучал себя костяшками по лбу. — Замени автоматы мечами, автомобили колесницами, статую Свободы на Родосский Колосс, а кредитную карточку на слиток золота — и ты безболезненно перенесешься в бронзовый век, где правили все те же человеческие страхи, амбиции, иллюзии. Скажешь, не так?

Слава приподнялся на диване, готовясь ответить.

— А вот здесь мы вплотную подходим к навязчивой идее моего дру... скажем так, камрада Шелеста. Не думал, что мне придется выступать адептом его учения, но излагаю вкратце. Генетические изменения человека и есть тот шаг в эволюции, который поставит нас на новую ступень развития. Вид хомо сапиенс существует сорок тысяч лет — Шелест считает, что пора дать дорогу новому виду, у которого будет и своя психология, отличная от психологии нынешнего человека.

— Так вот чем занимается Шелест, — протянула Кэти. — Выходит, он подвижник. Идейный борец. А я все думала — зачем ему столько денег?

— Может быть, идея верная, — сказал Данила, — но как ее осуществить? Это не просто шаг вперед; это революционный скачок. Такое дело не провернуть без серьезной борьбы. Но, как бы то ни было, есть люди, заряженные на схватку, а есть те, кому интереснее смотреть со стороны и ждать, чем все это закончится. Я призываю просто наблюдать и оставить ратные труды тем, кто видит в этом смысл. Ибо я смысл вижу только в хороших стихах.

И он стал наигрывать новый, задорный мотив.

Мирославу было трудно молчать, но и возражать Даниле он не хотел. Сказать, что борьба Шелеста была для него чужой, он не мог. С другой стороны, когда это Шелест привлек его на свою сторону? Когда силком содрал с Мирослава сладкий покров иллюзии? Непросто решить. И вообще, жизнь чертовски сложная штука.

Насколько она казалась проще и приятнее, когда была сервирована узорами Иллюзиона!

D:TempЧерная кошка в темной комнате

NEC (Necro-ElectricalConsumer)

Лес кончился на обгоревшей, словно сунутый в костер пучок сена, опушке с изломанными почерневшими стволами и выжженной землей. Дальше расстилалась равнина, усеянная железным ломом, обгоревшими искореженными остовами броневиков и вертолетов, где-то зарывшимися в землю, где-то возносящими в небо погнутую лопасть винта или расщепленный хобот орудия. Гарь и ржавчина исписали варварскими узорами железные корпуса боевых машин; суставчатые ленты гусениц, некогда скрежетавших по каменистому грунту, теперь бессильно висели на растопыренных катках. Запах сожженного металла, казалось, все еще витал в этом месте, хотя со времен побоища прошло, должно быть, немало лет.

— Так вот почему он послал меня на восток, — сказал самому себе Странник.

Он долго шел среди разбитой техники, убеждаясь на каждом шагу, что снаряды и мины не в состоянии причинять таких повреждений. Один танк был буквально разрезан пополам, другой словно побывал в огромной топке, превратившись в бесформенный ком оплавленного металла, третий оказался расплющен гигантским камнем, у четвертого отсутствовала вся ходовая часть — вместо нее на земле лежала, словно клубок металлических червей, груда железной стружки. Тел не было видно — должно быть, их похоронили после боя.

Пройдя через кладбище техники, Странник увидел кладбище людей. Насколько хватало глаз, земля была усеяна холмиками плоских камней; над каждой из могил торчал деревянный столбик со скорбной табличкой. Разобрать чужой язык Странник не смог; видимо, общаться с иномирянами совсем не то же самое, что читать их письменность.

Долго бродить среди могил Странник не стал. Он обогнул кладбище и двинулся дальше в направлении темнеющей вдалеке скалы, одиноко возвышавшейся над равнинным пейзажем. Спустя какое-то время он наткнулся на ограду из жердин; через каждые несколько метров верхушки ограды были украшены человеческими черепами, и это заставило. Странника недолго подумать, прежде чем перелезть через забор.