Задыхаясь, Ди изогнулась неестественной причудливой дугой и скинула одеяло на пол. У неё очень красивые бедра. Очень. А комочек фиолетового кружева она так и оставила на полу.
Я сдерживаю неимоверно унизительный порыв подобрать этот кружевной ультрафиолет и вдохнуть им, как мальчишка-ныряльщик за жемчугом на Фиджи. Я видел его фотку на рамблере.
От тела Ди исходит волнобразная магия. Ладно. Сегодня не стану ее убивать. Разве же можно — эдакую красотищу губить? В другой раз. Обязательно в другой раз. Едкая смесь ревности, ненависти, желания и унижения растворила меня на жалкие молекулы.
Я закрываю глаза и подсматриваю за сильным, высоким, раздетым до пояса голубоглазым блондином из бронзы — Кириллом, вставшим посреди комнаты как скала.
А вот Ди, одетая только в короткую форменную гимнастёрку иностранного легиона. Гимнастёрка застегнута всего на одну пуговицу. Хорошо видно что под развевающимся хаки у Ди ничего нет. Её волосы разметались по лицу. Ди колотит Кирилла по груди руками, пинает ногами, кусает и вообще — капризничает. Кирилл непокобелим.
Наконец, не выдержав, он поднимает ее на руки и сажает на высоченный барный стул. Она раздвигает свои безупречные сладко-пухлые недра, и там мелькает розовая призывная нежность. Кирилл по-солдатски чётко сбрасывает армейские штаны с ног, покрытых мышцами не меньше чем у мускулистого жеребца Амура Тимура, и вот уже вскоре мы все трое сливаемся в липком потоке постыдного предутреннего экстаза.
* * *
Утро — самая паскудная часть суток. У меня мозги ламповые. Им чтобы прогреться до рабочей температуры нужно пару часов и литр кофе. Но общество давно решило все за меня и я обязан подчинятся. Рабочий день начинается в девять и все тут. Да поймите же, кретины полуграмотные, у меня работоспособности выше, если дать мне выспаться. Что вам с того, что явившись на работу в восемь я буду два часа тупо смотреть в одну точку, стараясь не нанести не совместимых с жизнью ранений окружающим?
Мерзкий французский будильник Ди с надписью «Буиг».
Когда-нибудь, когда я стану очень богатым и сильным, я разнесу этот буиг об стену в брызги. И ещё, милашка Ди, навсегда закажу тебе упоминать об иносраных легионах сплошь состоящих из парашютных гандонов, сумевших таки достучаться в твою сладкую звездёнку.
Но пока — я гол, как сокол. Поэтому пора вставать и пилить через два квартала пёхом за свежей газетой. Работу необходимо найди во что бы то ни стало. Хорошую работу. Статус альфонса не просто некрасив, но ещё имеет ряд серьёзных неудобств для такой тонкой и властной натуры как я.
Умываясь в ванной теперь трепетно слежу — не позабыть бы не смытые сопли или капли зубной пасты в раковине. Поднимаю круг, ссу, опускаю круг. Тихо опускаю — а то так ведь финский унитаз можно расколотить.
Скоро стану настоящим человеком. Дрессированным, как сиамский кот соседки по Сергелям — тети Галы. Кот гадил исключительно в унитаз, потом смывал за собой и никогда не курил в постели. Сейчас — если этот кошак еще не издох, наверное на всех парах осваивает интернет.
* * *
— Шуриииик! Скоррее! Сюда!
В голосе Ди было столько ужаса, что сопли так и остались в раковине. Я ринулся ее спасать.
— Алинюшку вырвало! Смотри! Бедное моё солнышко!
Рядом с кроватью лежала небольшая слюнявая кучка из желудка малышки. Чтобы хоть как-то разрядить атмосферу глобальной катаклизмы, я быстро наклонился и собрал кучку с ковра. Полотенце, на бегу прихваченное из ванной — оказалось очень кстати.
И это действительно разрядило атмосферу направив монолог Ди в другом направлении:
— Что же ты, скотина эдакая, вытворяешь? Полотенцем?! Полотенцем что ли ковёр вытирать?
Я в ужасе отступил в сторону ванной, прижимая к груди камочек с завернутыми полу-перевареными продуктами по неизвестной причине отторгнутыми Алинюшкой.
— Куда потащил! В ванную? Баран! Выкинь его в мусорку сейчас же! А в ванну свежее повесь.
Что до сих пор не знаешь где в доме чистые полотенца лежат? Конечно! В кладовой!
Как арестант в бараке куда ворвался с обходом Хозяин, я суетливо избавился от грязного полотенца и помчался в кладовку — за свежим.
* * *
На полках кладовой лежали целые кипы белья. Полотенец не было видно. Я стал методично осматривать бесконечные стопки, и вдруг наткнулся на жестяную коробку от турецких конфет с ликёром и тисненной надписью «Мерхаба».
Мерхаба — это по турецки вроде значит «привет» — машинально отметил я и открыл коробку. В коробке аккуратно расположились четыре стодолларовые бумажки, пластиковая карточка дайнерз клаб и загранпаспорт Ди.
«Мерхаба!» — как заклинание прошептал я моментально проснувшись — «ассара-дара чукара!»
Вот сука. Совсем не верит в мою счастливую звезду. Каждый день выдает в обрез по полгрошика — даже на дорогу не всегда хватает. На короткие расстояния просто хожу пешком. Неужели не понимает, что поиски работы пойдут быстрее — стоит мне обрести подвижность и хороший костюм.
Я засунул деньги обратно. Ладно. Не хочешь карты раскрывать, не обижайся. Я теперь тоже жестче играть начну. На воле люди, похоже, такие же гнилые, как и в лагере. Только матом не ругаются и поднимают круг когда ссут.
* * *
Повесив новое полотенце в ванной, сел шнуровать кроссовки. Розовенькие коры Ди — пойдет быстренько сгонять за объявами. Мои-то развалились совсем еще вчера. Пали жертвой казахских наемников юртбаши.
— Сперва в поликлинику забеги в детскую. Вроде, температурка у неё! Вызовешь врача на дом.
— Я вот газету только куплю — и сразу туда — в поликлинику.
— Эту газетку я тебе затолкаю в глотку, когда вернёшься. Ты что же совсем слепой — ребёнок заболел, изверг? Газетку! Кому тут нахер нужна твоя газетка?
Услышав слова — «совсем слепой», я понял причину дискомфорта и, вернувшись в ванную — единственный островок безмятежности в доме — ловко пришлёпал на глаза темно-синие контактные линзы леди Ди.
— Так. С сегодняшнего дня. Надоело. Надоел ты со своей газетой, понял да? Вон соседка — Маринка работу предлагает. Убирать по вечерам корейский ресторан. Чем не работа? Совсем близко — на велосипеде сможешь ездить. И покушаешь там же.
Известие о хорошей работе вспыхнуло во мне холодным недобрым огнём.
Я не понимаю природу происхождения человеческой злости. У меня нет статистики и хромает теория. Но иногда приходит такой холодный обжигающий как кислота огонь, и тогда я превращаюсь в настоящее исчадие ада. К счастью ненадолго. И к счастью эти приступы крайне редки.
— Какой ресторан? Какая еще нахер Маринка? Ты чо? Какой ссука «покушаешь там же»? Ты ваще уже нахлобучилась? Края потеряла из виду?
— А что? Что такого? И ресторан! Вполне неплохо для начала! Или ты наивно рассчитываешь завтра ж устроиться в американское посольство? Ребёнок. Тупой ребёнок. Знаешь какие люди деньги платят, чтоб хоть уборщицей туда воткнуться? Проснись!
— Ну не полы же мне мыть на свободе, правильно?
— Неправильно. У тебя семья — вот приоритет. Начни с малого. Холодильник заполни. И — в свободное время — пожалуйста — ищи работу своей мечты.
Мне захотелось сказать что-то язвительное, но никак ничего не шло в голову. От волнения я скатился на примитивную привычную феню:
— Да ты попутала божий дар с трымвайной ручкой! Сука! Не катит боярину полы-то шкурять! Мне западло что-то тяжелее хуя подымать, босота!
Я изящно провёл по воздуху веером из воровских пальцев.
Сценка из мест где нет кругов на унитазах, но по утрам поёт Круг — совсем не произвела на Ди никакого впечатления. Аплодисментов не последовало.
— Скотина! При больном ребёнке! Следи за своей помойной ямой. Бандюга. А я вот, между прочем, в Париже работала в гостинице! И нечего! Не потеряла к себе уважения. И ещё маме деньги переводила. Вот так вот!
Я кинулся к окну. Задумывался драматический жест — сдвинуть на бок штору и продемонстрировать, что там вовсе даже не Париж, а поганый волгоградский бублик со спущенной на зиму водой. Дно устилает подсохшая и подмерзшая за зиму тина, в которой иногда мелькают топленые детские надувнушки.
Но рванул я занавесочку в горячке довольно неловко, и меня тут же огрел по башке тяжёлый, сорванный вместе с гардинами карниз.
— Ты что же это вытворяешь, козёл? Я сейчас участкового вызову!
Упоминание участкового зажгло меня едким огнём цепной злости. Я простил бы ей все — и крышки круга, и газеты засунутые мне в глотку и задницу, и блевотину чужого ребёнка приобретённого в моё отсутствие, и даже то, как она ещё вчера по-блядски раздвинула ноги, и еблась вот тут, передо мной, со своим бестолковым десантником Кириллом.
Простить угрозу вызвать ментов я не смогу, наверное, и родной матери. Менты — это мы с Шуряном и Валерчиком запинываем и мочимся в лицо этапнику, менты это Бахром, пьющий чай, пока мы раздаём террористам слова гимна, менты это тянущие свинцом почки, когда все время охота ссать. И это все она мне уготовала за какие-то паскудные сорванные гардины?
