Зато я услышал ее голос. Она звала меня по имени. Звук был необычным, будто сквозь вату.
Мне показалось, что этот голос спустился в наш суетный мир прямо с райских облаков специально для того, чтобы произнести мое имя. Я поднял глаза — на фоне тускло отсвечивающих стульев и столов, выплывающих из темноты лавки, она звала меня, прижавшись к стеклу. Улыбаясь, она поманила меня рукой. Открыла мне навстречу тяжелую стеклянную дверь.
«Ну и как ты попала вовнутрь?» — это я. Она: «Попросила у хозяина ключи». Я вошел. Мне не сразу удалось убедить себя в том, что темное помещение, заставленное полками, на которых, как в этнографическом музее, была разложена кухонная утварь, и есть наше обычное место встречи. Гулко отдавались шаги, голос звучал неумеренно громко. Как духи делового дня, как призраки полуденной сутолоки, мы сели за столик друг напротив друга.
Она достала из холодильника банку сока и налила нам по стакану, выбрав пару из сушившейся рядом с мойкой посуды.
— Ты думаешь, что это нормально — распоряжаться здесь, как у себя дома?
— Ничего страшного. Мне разрешили. — Отвечает из-за стойки.
— Слушай, может быть включим свет? — Это я спрашиваю. Терпеть не могу темноты.
— Ну о чем ты говоришь? Сразу же набежит толпа народу.
— Что, мы так и будем в темноте сидеть?
— А разве нам не весело и не хорошо? — Наконец появляется с тележкой, на которой позвякивают стаканы с соком — совсем как заправская официантка.
— Хм… А пива, что ли, нет?
— У тебя же похмелье.
— С чего ты взяла? — удивляюсь. Откуда она знает? — Я раззе тебе говорил?
— А кто оставил сообщение на автоответчике? — Она хихикает. Я вздыхаю.
— Все равно уже ночь. Я выпью.
— Ну что ж… — Она отправляется к холодильнику и достает из его недр бутылку холодного пива.
Дело принимает странный оборот. Звук удаляющихся шагов прозвучал непривычно громко. Да и улыбается она шире, чем обычно. У меня появилось дурное предчувствие.
Кроме того, пить пиво в темноте оказалось не так уж вкусно. Сверху напиток отсвечивал золотым, и создавалось впечатление, что я выпиваю на Северном полюсе. Под действием лунных сумерек и оставшегося в моем организме со вчерашнего дня алкоголя я мгновенно захмелел. Она сказала:
— Со следующей недели я, наверно, начну ходить на лекции.
— Какие еще лекции?
— Ну, одна моя подружка — у нее куча всяких проблем — искала чего-нибудь в этом роде. Оказалось, что этот курс немного экстремальный, так она попросила меня ходить вместе с ней.
— Экстремальный?
— Типа промывки мозгов. Не в том смысле, что обучают внимательно слушать или там развивают какой-то особый метод созерцания, а просто возвращают тебя на исходную точку. И ты начинаешь заново себя создавать с нуля. Переделываешься. Ну и в процессе возможно возникновение провалов в памяти. Считается, что забытые тобою вещи просто-напросто были тебе не нужны. Забавно, правда?
— Ничего забавного. И кто же это определяет нужность или ненужность того, что у тебя в голове?
— Это риск. Спору нет. Ты можешь начисто забыть именно то, что казалось тебе чуть ли не самым важным.
— Ты имеешь в виду… забыть привязанности и все такое?
— Ага. Но может быть и наоборот. Эта моя подружка — у нее на почве развода случился нервный срыв, и она, понятно, хочет забыть обо всем. Так вот, мне кажется, но это, конечно, всего лишь моя интуиция, что забыть о разводе у нее как раз не получится.
— Слушай, не надо туда ходить.
— А что же, ей одной ходить? Нет, я так не могу. Мы уже и в предварительном консультировании участвовали, — отвечает она и продолжает: — Да и вообще интересно. Если я не схожу, никогда не узнаю, стоило ходить или нет.
— Ясно, что нет. Ужас какой-то. Неужели ты думаешь, что забыть все — это так здорово?
— А что, забывать — это плохо? Всякие гадости, например, забыть — тоже плохо?
— Угу. Только ведь не ты решаешь, что забывать.
— Ну-у… м-м-м… — Закрыв глаза, она подбирает нужные слова. Потом открывает глаза и произносит: — Да-да. Верно. Но уж про тебя я точно не забуду.
— А откуда ты знаешь?
— Знаю. Не волнуйся.
На ее губах застыла улыбка, но я-то чувствую, что в глубине души она куда как не уверена в своих словах. Я это по голосу слышу. Она говорит:
— Стоит мне представить, что я хочу забыть о тебе, как я сразу хочу забыть и себя, представляющую это. — Ее слова звучат печально. Похоже, она решила, что не имеет смысла продолжать убеждать меня.
— Ну и замечательно! Ты наверняка забудешь все, что произошло с нами обоими до сегодняшнего дня. — Я смеюсь, и она, тоже засмеявшись, спрашивает:
— Я забуду целую тысячу лет? — Когда она задает этот вопрос, ее высокий голос становится глубже, и, вероятно, из-за этого в ту же секунду я чувствую, что каждое ее слово — правда «Все именно так, как она сказала, — думаю я. — Надо же, целая тысяча лет».
— А наше первое путешествие тоже забудется?
— М-м… Нам тогда было чуть меньше девятнадцати.
— Угу. Помнишь, когда мы брали номер в гостинице, Такай — ехидный старикашка — противно так сказал: «Ах, какая же у вас молодая жена».
— Хоть мы с тобой и одногодки…
— Ты всегда выглядел старше своих лет… Помню, наша комната была слишком широкой, и еще — я боялась темного потолка.
— А когда ночью мы вышли в садик, оказалось, что все небо усыпано звездами.
— Лето пахло травой.
— У тебя была короткая-короткая стрижка.
— А потом мы вернулись в комнату, постелили на полу и уснули.
— Да-а…
— Ты все время рассказывал ужасные истории, и в результате я побоялась идти одна к горячим источникам.
— Ну так мы вдвоем сходили!
— И мы обнимались в открытом бассейне.
— Угу. Представляли, будто мы в джунглях.
— Звезды были такие красивые… да-а… Так приятно вспомнить…
— Знаешь, это ведь похоже на смерть, — внезапно сказал я.
— Что?
— Ну, если все забыть.
— Ну зачем ты? Сразу грустно стало.
— Это как в фильме, — продолжаю, — «Полет над гнездом кукушки» называется.
— Лоботомия, что ли? — Закрыла глаза. — Нет, не думаю. Я забуду только о том, о чем мне совсем не хочется помнить.
— А обо мне забудешь?
— Не-ет… Только мне непонятно, как можно узнать, чего именно я не хочу помнить.
— Давай-ка выйдем на свежий воздух. Тут чересчур тихо. Из-за этой тишины мы сделались слишком уж серьезными.
— Если разговаривать приглушенным голосом, все что угодно покажется серьезным, правда? Можно я чуть-чуть посмотрю, что у него тут на полках?
Мы побродили между полками. Среди прочих безделушек на некоторых полках в укромных местах попадались импортные вещицы. Стеклянные стаканы, поставленные один на другой, поблескивали, как волшебные призмы. Я подумал, что ночью стаканы приобретают особую ценность, не сравнимую с той, которую они имеют днем.
Мы вышли из лавки, как из собственного дома — аккуратно заперли дверь на ключ. Стоило нам сделать первый шаг вне привычных стен, как мы почувствовали в порывах ночного ветра движение времени.
— Пойдем куда-нибудь, выпьем еще.
— Пойдем.
На душе стало как-то легче. Неожиданно, не замедляя шага, она сказала:
— Я тебя везде найду. Вспомню, что бы ни случилось. Ну… в смысле, если забуду.
— Что значит «везде»?
— Это значит, что мы с тобой вместе смотрели на многое, ели многое, делали многое, и теперь в этом мире, в любом его уголке, отражается для меня твой образ. И в прохожем, и в только что родившемся младенце. В узорчатой тарелке, просвечивающей сквозь ломтик сырой рыбы-фугу. В фейерверке на фоне темного летнего неба. В месяце над ночным морем — его вот-вот закроет облако. Ты — это когда, случайно задев чью-то ногу под столом, я говорю «извините»; ты — это когда добрые люди помогли мне собрать рассыпавшиеся вещи и я говорю им «спасибо». А также когда я вижу старенького дедушку, который, похоже, вот-вот отдаст Богу душу, но упорно идет куда-то дрожащей походкой. Ты отразился в городской кошке и в бродячей собаке, в пейзаже, увиденном мною с высоты. В том ветре, который кидается мне навстречу, когда я вхожу в метро. В трели телефонного звонка посреди ночи. И, конечно же, в изгибе бровей другого, но тоже любимого…
— Это ты… о жизни всего сущего, что ли?
— Ага… — Снова закрыла глаза. Потом открыла и взглянула на меня в упор какими-то стеклянными глазами. — Нет, неверно. Это я о ландшафте своего сердца.
— А-а, так вот она — твоя любовь, — протянул я немного удивленно.
И в этот момент…
Я не понял, что все случилось в одно мгновение.
Как это бывает во время удара молнии: свет и звук, обозначив некоторую ирреальность происходящего, отделились друг от друга. Верхние этажи стоявшего напротив дома осветились, вырвались языки пламени, потом с упругим звуком лопнуло стекло и, как в замедленной съемке, осколки соскользнули в темноту.
