Алексей Ерошин
Последний шаман
Солнце катилось к вершинам белков размытым оранжевым шаром. Силуэты старых елей на берегу быстро темнели. От реки потянуло промозглым холодом, и Николай зябко поёжился под электроодеялом, глядя, как Улькан выбирается из леса, согнувшись под охапкой хвороста. Старому эвенку было тяжело: мешала длинная оленья парка, лыжи глубоко проваливались в рыхлый снег, плоское бронзовое лицо лоснилось от пота. Николай с досадой покосился на свой промокший комбинезон, смерзшийся на снегу бесформенной глыбой.
— Однако, совсем замерзай, Нюкуландя? — участливо спросил Улькан, сбросив на снег свою ношу, — Сейчас отдышусь мало–мало, надеру бересты. Будем костёр делай. Мало–мало пьём чай, потом будем сушить твоя одежда.
— Н-ничего, ты за меня н-не беспокойся, — ответил Николай, стуча зубами, — И бересты не надо, клади скорей дрова. Я сейчас мигом разожгу.
Он достал приготовленную термитную спичку и приложил к запальнику. На конце спички тотчас вспыхнул ослепительно–белый факел, в несколько секунд воспламенивший сухой хворост. Качи, крупный кобель восточно–сибирской лайки, отошёл опасливо и лёг поодаль, щурясь на жёлтое пламя, от которого людям стало тепло и спокойно, как будто ничего и не случилось полчаса назад. Не было ни просевшего под нартами льда, ни чёрной ледяной полыньи, ни отчаянно выкаченных глаз тонущих оленей.
Улькан плотно набил снегом котелок и пристроил его над огнём. Потом оглядел задубевшую одежду Николая и с сожалением заметил:
— Эко! Совсем, однако, замёрзла, теперь когда высохни!
— Да пустяки. Мы очень легко отделались. Хорошо ещё, что снегоход непотопляем. Одежда — это ерунда.
Николай дотянулся до оттаявшего у костра регулятора обогрева комбинезона и переключил его на режим сушки. Комбинезон окутался облачком белого пара. На его потемневшей от воды поверхности появились и стали быстро увеличиваться светлые пятна высохшей ткани.
— Ты не переживай, что нарты утонули. Главное — спасли всех оленей. А нарты завтра вытащим. Непременно вытащим! Подцепим кошкой и вытянем снегоходом. Вот видеокамеру жалко. Её, наверное, унесло течением.
Старик покачал головой:
— Однако, дорогая вещь, твой начальник будет шибко ругать.
— Будет, конечно, но не это самое скверное. Пропали два дня работы, очень важные записи. Там было всё, что ты рассказывал и вчера, и сегодня, и ущелье, и закат в ущелье. А потом фантастический рассвет на реке, когда лёд пылал огнём и переливался всеми оттенками красного. И как ты скрадывал дикого оленя в распадке, и ещё очень много всего…
Улькан озадаченно пожал плечами:
— Сокжой, однако, всё равно уйди, что тут хорошо? Солнце весь день по небу ходи, когда вечер — всё равно спускайся. Закат каждый день бывает. Утром небо красное — дурной знак: ветер дуй, снег лети — пурга. А слова, однако, совсем пустяк, Улькан каждый день много говори. Старый люди все болтливый, прямо беда.
— Согласен, в жизни много похожих моментов, но ни один из них нельзя повторить дважды. А ведь это было так прекрасно… Ты помнишь? В узком просвете ущелья, как в прицеле, висело малиновое яблочко солнца. И отвесные скалы пылали багрянцем, точно клюквенные россыпи. И чёрный ворон кружил на фоне пламенеющего неба… Разве можно всё это повторить?
Старик задумчиво пригладил свою редкую седую бородку.
— Ты очень красиво говори. Слова твои — как вышитый бисером коврик–камалан. Однако, твоя правда. Всё так. Он ничего зря делай не моги. Всегда бери только хорошее, самое дорогое для сердца. Он бери твоя камера. Бери моя нарта. Там парка другая, мука, крупа мало–мало, всяко барахло. Другое жалко. Священная шуба, шапка и бубен — они тоже там. И ещё лапа медведя, амикана, которой бьют в бубен. Он всё отними.
— Кто же?
— Эко! Разве не знаешь? — простодушно удивился Улькан, — Старик уже говорил тебе. Это Харги, злой дух. Чужое горе ему всегда радость. Он сегодня ходи нашей тропой. Старый ворон не зря был в ущелье. Шибко худой птица. Это он зови Харги на наш след.
— Это очень плохо? — осторожно спросил Николай, боясь обидеть старика, почитавшего своих духов с самой искренней детской наивностью.
— Совсем худо. Ты видел всё сам. Ружьё осеклось. Дурной патрон попади, порченый. Самый сильный олень, орон, в трещину ногой наступи, стал хромой. Потом лёд совсем проломился. Ты свою камеру бросал, резал упряжь, спасал олени. Теперь весь мокрый. Вот как худо. Кто делал это? Харги, больше некому. Шибко хитрый Харги–дух, совсем, как раненый медведь, амикан. Улькана обмани. Шапки нет, бубен тоже нет. Теперь, однако, совсем не знаю, что делать…
Солнце уже спряталось за вершины белков, затянутых мутной серой дымкой. Быстро темнело. Сизые тени поползли, змеясь, из ближнего лога в прибрежный ельник. Ветер подул сильнее, и под электроодеялом стало холодно. Николай бросил его и поспешно влез в просохший комбинезон. С ботинками было хуже. Левый ещё не просох, а в правом сломался обогреватель. Пришлось натянуть бахилы прямо на шерстяные носки.
Улькан готовил себе место для ночёвки. Он воткнул в снег два шеста и натянул между ними брезентовый полог. Потом достал и расстелил на разложенный еловый лапник меховой спальный мешок, счастливо уцелевший на вторых нартах.
Николай тем временем достал из багажника снегохода небольшой оранжевый пакет. Выбрав ровное место, положил его прямо на снег и отошёл на несколько шагов. Чуть слышно зажужжал компрессор, пакет начал быстро раздуваться, и через минуту на его месте уже стояла утеплённая зимняя палатка. Николай забросил в неё свои пожитки и спальный мешок. Потом критически осмотрел работу старика.
— Я запросил погоду, передали, что будет пурга. Иди спать в палатку, места много.
Улькан только махнул рукой:
— Если собаке досыта корми жирное мясо, она станет совсем ленивая, охотиться не моги. Нечего мне баловать свои старые кости, а то, однако, скоро–скоро будут ходи к предкам. Улькан так привык, не мёрзни.
Почти совсем стемнело. На затянутом дымкой небе мигала одинокая звезда. В ельнике позвякивали колокольцами пасущиеся олени. Чайник на костре исходил паром, время от времени фыркая и поплёвывая кипятком.
— Чай пьём, потом надо думай, как дальше живи, — рассудительно сказал старик, расставляя кружки.
Николай поглядел на часы и загадочно подмигнул:
— Подожди минуту, и будем пить чай с галетами.
Улькан удивился:
— Эко! Галеты совсем нету, ещё вчера. Разве забыл?
Николай так же загадочно улыбнулся и снова посмотрел на часы. Зенит с треском прочертила метеорная искра почтового ракетоплана, и в небе расцвёл круглый светящийся купол парашюта. Качи, до этого мирно дремавший поодаль, вскочил и принялся яростно облаивать опустившийся контейнер. Улькан бросил ему юколу. Качи поймал рыбину на лету и, разорвав, заглотал крупными кусками. Потом принялся с недоверием принюхиваться к упавшему парашюту, готовый в любой момент дать отпор незнакомому предмету.
Николай открыл контейнер и с видом фокусника извлёк из него пару тёплых ботинок, консервы, хлеб, стальную кошку с капроновым фалом и новую видеокамеру. Потом, на десерт, большой пакет с галетами.
— Побалуем язык?
— Мало–мало можно, — довольно закивал старик, — Если брюху хорошо, то и беда меньше.
Ветер ещё усилился. Пошёл мелкий сухой снег. Но у костра было тепло и почти уютно. Старик размачивал галеты в кружке с крепким чаем, сдобренным сгущённым молоком, и довольно щурился на огонь, словно большой сытый кот. Свою парку он пристроил сушиться над огнём, и теперь сидел, поёживаясь, в старенькой повытертой оленьей дошке.
— Я опять забыл, как ты называешься.
— Этнолог, — ответил Николай, — Есть такая наука. Изучает разные народы, их культуру, фольклор. Ну, обычаи, легенды и прочее. Вспомнил?
— Наверно, ты большой начальник. Тебе на ракете прислали новую камеру, ботинки. И ещё галеты к чаю.
Николай рассмеялся:
— Да нет, что ты! Просто я делаю очень нужную работу, поэтому мне так помогают.
Улькан, прищурившись, поглядел наверх, в снежную тьму:
— Мой внук, Итыль, летай, работай на такой машине. Может, он тебе ящик бросал… Другой внук есть, Василий. Он далеко лети, на Луну. Там работай. Отпуск брал, в гости ехал. Говори мне: брось тропу, аргиш, ходи в город. Там хорошо живи. Есть магазин. Большой дом… Я сказал нет. Он смеялся. Говори, надо сади Улькана в большой музей, где старые вещи. — Старик вздохнул, доставая замшевый кисет и набивая трубку, — Ты хорошо снимай, им расскажи, чтобы знали. Эвенк должен тайга живи. Там его дом, где жили предки…
Улькан вдруг спохватился, отвязал от пояса засаленную фигурку идола с прибитыми вместо глаз и пупа медными капсюлями и вымазал его губы остатками сгущённого молока:
