Она подумала о тех, в чью честь соорудили данный монумент. Соорудили наспех, аляповато, бестолково — художнику либо не хватило таланта, либо он торопился отработать деньги, чтобы взяться за очередной подряд.
Но сооружен был монумент в память о действительных событиях — она помнила, как ещё живой дед приводил её, маленькую, сюда. Он ругал художника, исказившего лица, и рассказывал обо всех, изображённых на барельефе. Он знал всех, но в тот день ушёл рано утром в лес, по грибы, и потому остался жив.
Она вспомнила рассказ деда, сердце её сжалось… и маленькая слезинка выкатилась из уголка глаза.
— Ты чего? — спросил жених, но, видимо, понял и почувствовал то же самое, потому что лицо его на миг посуровело, а губы чуть дрогнули, когда сердце ощутило укол боли. Но он был мужчиной и потому мог сдержать внешнее проявление чувств.
…
Он стоял. Вокруг метались языки пламени, но он не чувствовал боли, хотя понимал, что умирает. Нельзя остаться в живых, находясь в пылающем огне.
Но вдруг на миг ему показалось, что вокруг нет испепеляющего жара, что он стоит посреди бескрайнего поля цветов, а с неба льётся дождь. Тёплый дождь, почему-то… солёный.
Он поднял голову вверх и почувствовал, что на него смотрят сотни, тысячи, миллионы глаз. И откуда-то пришло понимание того, что они — глаза тех людей, что будут жить после него. И что он умирает для того, чтобы жили они. А значит, его смерть не напрасна.
«На миру, как говорится, и смерть красна», — усмехнулся он. Жаль, что приходится умирать, но с этим пока ничего не поделаешь. Зато нет боли — живущие после него взяли его боль на себя. А он отдал им свою жизнь. И, удовлётворенный, он закрыл глаза. Навсегда.
Они бежали. Бежали, а сзади доносился неумолчный топот преследователей. Те будто сговорились, и, не отставая, следовали по пятам. Казалось, ещё немного, и начнут буквально наступать на пятки. Словно поставили целью отдавить ахилл. Но ведь это не так. Кроме того, отдавить ахилл — это очень больно. И можно упасть. Такое уже бывало… но очень-очень давно, в детстве.
Но тогда всё было понарошку, не взаправду. Тогда всё было игрой, хотя казалось, что серьёзней любого занятия не бывает. А сейчас…
А сейчас, по крайней мере, любое серьёзное занятие можно представить игрой. И тогда, может быть, хоть на миг станет легче.
Игра… Игра — она игра и есть. Выдерживай правила — и ты в игре. Чем же она в таком случае отличается от жизни? Тем, что жизнь сама создаёт правила. А затем… А затем перестаёт их придерживаться. До чего же она подлая, эта жизнь! Но другой нет. По крайней мере, до тех пор, пока сам не захочешь её сменить. Но где гарантия, что та, другая жизнь, окажется менее подлой? И всё же надо попробовать. Надо захотеть. Очень-очень. Ведь желание — это начало всего. Начало и основа.
Топот позади начал понемногу отставать. Возможно, потому, что дорога пошла на подъём, а это не всякому нравится. Конечно, скатываться вниз легче, особенно если дорожка скользкая. А вверх не то, что бежать — идти тяжело. Вот преследователи и отстали. Неужели потому, что они привыкли бежать по скользкой дорожке? Но это каламбур, шутка.
А может, преследователи не догадались представить происходящее игрой, вернуться, хотя бы ненадолго, в детство? А за счёт этого можно приобрести второе дыхание, добавить немного сил. Ну и хорошо, что не догадались. Спокойнее бежать будет. Немножко спокойнее.
Характер дороги менялся. Она стала мягче. Да и какой она могла стать здесь, посреди леса, в окружении вековых деревьев, среди умиротворения и покоя? Здесь дорога и не может быть другой. Здесь — совсем не то, что в каменных джунглях городов, где черствеет всё — и душа, и дорога. И душа дороги… А дорога души? Бытие определяет сознание…
Да, дорога стала мягче. Исчезли острые зубы камней, хруст гравия, треск сухих веток… Нет, ветки ни при чём, они не принадлежат дороге, они попали на неё совершенно случайно. Но и дорога не виновата: она вовсе не собиралась устилать себя сухими ветками, предательски трещащими при каждом шаге. Как будто и без этого преследователи не поймут, куда бежать…
Но дорога не может не зависеть от окружающего, она всегда вбирает в себя всё, что находится рядом, одновременно влияя на него собой, своим присутствием.
Каждая дорога — уникальна. Дороги могут быть похожи, но всё равно всякий раз — это другая дорога. Времена меняются, и дорога меняется вместе с ними. И в дорогу, как в реку, нельзя войти дважды. А если получится? Ну, тогда изменился ты. И непонятно, в какую сторону.
Характер дорог… Есть дороги жёсткие, а есть мягкие — и это не зависит от устилающего дорогу покрытия. По иной гладкой дороге ой как непросто идти! А есть и такие дороги, по которым идти вовсе не хочется. Есть такие, которые сами манят. А есть…
Но Их никто и никогда не спрашивал: хотят ли Они идти по той или иной дороге? Приказ — и Они срывались с места и уносились вдаль. В даль, которая при любом приближении никогда не становилась близкой. Дорога отталкивала Их, а Они отталкивали дорогу. Но — как ни парадоксально признаваться — без дороги Они не могли существовать. Без любой. Даже без той, которой не было. Кажется, подобную ситуацию принято называть бездорожьем. Хотя обычно бездорожьем называют плохие дороги — те, которые лишь намечены посреди окружающей действительности, являются направлениями, а никак не дорогами.
На самом деле дорога есть всегда. Даже когда её нет. Потому что ровная строчка бордюрного камня, гладкая полоска шоссе, или извивы и петли лесной тропинки — всё это условности, всё это лишь проявления настоящей Дороги, которая проходит там, где необходимо, и не всегда оформляет себя чисто внешне. Ей это не нужно.
Что ж, Им не привыкать идти и по бездорожью: от Них никогда и ничего не зависело. Не Они выбирали дорогу. И не дорога выбирала Их. Но и Им, и дороге приходилось подстраиваться друг под друга. А иначе нельзя.
Вот и сейчас, ощутив мягкость лесной подстилки, Они произвели действия, которые можно классифицировать как облегчённый вздох. Но условный, конечно.
Может быть, на лесных дорогах скорость и падала, пусть ненамного. Но она падала для всех, в том числе и для преследователей. Но Им бежать, отталкиваясь от матушки-земли, а не от искусственно вываренного жёсткого покрытия, не в пример приятнее. Да и полезнее — как-то проскочила информация, что красные кровяные тельца не очень любят столкновений пятки с жёстким покрытием. Они от этого разрушаются. И, как бы благоприятно ни сказывалось это на общем обновлении состава крови и её омоложении (недаром в средние века для излечения от многих болезней применяли кровопускание), собственные кровяные тельца следовало поберечь. Иначе их число неминуемо упадёт, чем не преминут воспользоваться лейкоциты — они ведь того и ждут, чтобы в крови появилось какое-то несоответствие норме — и мгновенно размножатся, набрасываясь на раздробленные куски красных кровяных телец собственного организма, питаясь ими. Так уж они запрограммированы, и с этим ничего не поделаешь. А это означает лейкоцитоз. Может быть, в самой слабой стадии, но тем не менее. Война красных и белых…
А это никак не связано с гражданской войной в России в начале двадцатого века? Или связано? Что мы знаем о глобальных связях в мире? Что стоит впереди чего? Может быть, в чьём-то гигантском организме произошло нарушение баланса — и белые поднялись против красных, а красные поднялись против белых. Но, кто бы ни победил, для организма это означало одно: разрушение. Что, собственно, и произошло с Россией. И пусть она потом выздоровела — но не стала такой, какой была раньше. Она изменилась.
Но нет, не может быть! Это организм, а не общество! И белые — не люди, а всего-навсего белые кровяные тельца, точно такие же, как красные, они точно так же входят в состав крови абсолютно необходимым компонентом! Кровь не может считаться кровью ни без красных, ни без белых! Иначе…
Топот преследователей отстал настолько, что стал почти неразличим: его заглушало даже слабое шелестение листьев. Видно, догоняющие не очень жаловали подобные маршруты, сторонились их. А потому отвыкли и деквалифицировались. Их пугала прохладная сень вековых деревьев, страшились они придорожных кустов, неясных теней, мелькавших в глубине леса…
Вот и хорошо! Дорога — это не просто покрытие, но и окружение. А может, преследователи просто не могли бежать по голой земле? Неужели стеснялись? Или жалели её?
Или они настолько оторвались от природы, что природа отталкивала их, тормозя, а не ускоряя. Что ж, всё это можно было только приветствовать. Значит, Они успеют и придут первыми.
Но одна мысль омрачала Их свободный бег. Она пробивалась сквозь всё — сквозь накапливающуюся со временем усталость (а куда без неё!), сквозь предвкушение близкой победы, сквозь торжество над конкурентами.
