«И это время называлось Мезозойскою эрой! — весело продолжала тётя Наташа, покачивая ногой. — Мезозойская эра была очень-очень давно. Задолго-задолго до нашей…»
При словосочетании «до-нашей-эры» в Ванином воображении немедленно нарисовались огромные египетские пирамиды, верблюды, какие-то люди в чалмах, древнегреческие спортсмены-олимпийцы, Геракл и Прометей. Обо всём этом он знал от мужа тёти Наташи дяди Володи.
«… называлась эта эра Мезозойской, а та, что была до неё — Палеозойской. Людей тогда и в помине не было. И весь мир был населён огромными гигантскими ящерицами. Имя им — динозавры».
Ваня уже слышал об этом и знал, что всем им предстоит погибнуть в чудовищном космическом катаклизме.
— …и жил-был на свете один динозавр. Звали его, — тётя Наташа на секунду задумалась, — звали его Вася. Он был непохож на других динозавров. Он никогда никого не обижал и не нападал на более слабых ящеров, как поступали его сородичи. Динозавр Вася любил цветы. А, надо сказать, цветы в Мезозойскую эру были совсем другими, чем сейчас. И даже сорвать простой одуванчик, живи мы в Мезозойскую эру, было бы для нас совершенно непосильной задачей. Ведь все цветы были величиной с сегодняшние деревья, а деревья были величиной с горы и назывались эвкалиптами. Динозавр Вася целыми днями ходил по огромным лесным лужайкам…
— Каждая из которых — с современную пустыню! — подхватил Ваня. Тётя Наташа улыбнулась и, желая подыграть племяннику, округлила глаза:
— Да-а! Уж никак не меньше Каракумов, а то и с Сахару! И по этим лужайкам бродил динозавр Вася и… собирал цветы. Огромные-преогромные красивые-красивые букеты!
— Размером со стог сена! — снова встрял Ваня.
— Да, совершенно верно! И эти букеты он дарил своим друзьям-динозаврам и… маме.
Ваня непроизвольно поморщился. Ну какая, к чёртовой бабушке, мама! Убедившись, что Наташа не заметила его секундного возмущения, мальчик снова состроил заинтересованное лицо.
— Но однажды в своих поисках цветов он зашёл слишком далеко и оказался за много километров от самой дальней из известных ему до сего дня опушек. И там он и нашёл настолько прекрасные цветы, что с ними и сравниться ничего не могло! Динозавр Вася был просто восхищён этим великолепным лугом и от восторга немедленно плюхнулся на спину, что было недопустимо для динозавров, и стал смотреть в небо, вкушая аромат этих диковинных цветов. Но… это были не совсем обычные цветы, и поэтому довольно скоро он уснул крепким летаргическим сном.
— А что такое летаргический сон? — спросил Ваня из уважения к Вечной Женственности, поскольку несколько недель назад дядя Володя, Наташин супруг, уже просветил его на сей счёт, рассказав историю, вычитанную им не то в газете «Труд», не то в «Вечерней Москве» о том, как некая пятнадцатилетняя девочка в каком-то сибирском городе заснула этим самым летаргическим сном ещё перед Революцией и благополучно проспала освоение целины, всю Великую Отечественную войну, всё восстановление народного хозяйства, запуск первого спутника и даже первый полёт человека в космос. Проснулась она уже в наше время, когда все её сверстники уже давно умерли, погибли на войне или превратились в старичков и старушек, а она по-прежнему — совсем молодая девчонка, хоть ей уже и под семьдесят, — ничего о жизни не знает, ничего не понимает, смотрит во все глаза на непонятный ей мир и удивляется, как же это такое с ней приключилось.
Ваня из вежливости слушал Наташину версию объяснения феномена летаргического сна, а сам думал о её теле. Разумеется, о том, как было бы здорово увидеть её абсолютно голой и потрогать везде-везде. И чтобы она не сопротивлялась.
— И вот пока динозавр Вася спал, и случилась вся эта ужасная космическая катастрофа! И все его родственники и вообще все-все-все на свете динозавры… вымерли. Потом началась эра людей; появились древние египтяне, древние греки и римляне. А динозавр Вася всё спал и спал. Но однажды на эту опушку, где он когда-то заснул и которая за многие миллионы лет успела побывать и тайгой, и дном моря, и снова тайгой, а потом и вовсе пустыней Гоби, пришли археологи и нашли его. Они, конечно, очень удивились, что динозавр так хорошо сохранился, но вспомнили, что в природе всякое случается, и отвезли его в зоологический музей. И динозавр Вася стал спать стоя, и за стеклянной витриной. И как-то раз в музей пришёл пионер Петя, подошёл к спящему динозавру Васе и стал его разглядывать и одновременно рассказывать своим подшефным октябрятам всё, что он знал про Мезозойскую эру. И вдруг он заметил, что динозавр Вася… открыл глаза. Но Петя был очень смелым пионером и совсем не испугался, хотя его октябрята в первую секунду отпрянули. «Я тебя не выдам! — сказал Петя Васе, — я буду к тебе приходить каждый день и рассказывать тебе о мире, в котором ты теперь живёшь, потому что ты очень многое пропустил, пока спал летаргическим сном». Петя был отличником и вообще очень умным, и он тоже знал, что такое летаргический сон. Он действительно стал каждый день приходить в гости к динозавру Васе и подолгу беседовать с ним. Они очень подружились, а потом пионеры и вовсе забрали его жить к себе в живой уголок. И динозавр Вася понял, что всё было в его жизни не зря. Даже летаргический сон.
Конец Наташиной сказки получился немного скомканным, поскольку она вдруг вспомнила, что у неё сейчас убежит суп, который оставила ей сестра Ольга, чтобы она покормила Ваню. Его и впрямь пора уже было кормить, да и, к тому же, сама Наташа, несмотря на замужество, ещё не умела варить суп, но зато хорошо сознавала, что если испортить суп, приготовленный Ольгой, — скандала не избежать.
Когда они пообедали, Ваня отправился лепить из пластилина динозавра Васю. Поскольку зарплата у Ольги Васильевны ожидалась только через неделю, а слепить Васю необходимо было немедленно, пластилин пришлось счистить с пластмассовой башни танка, так как свободный пластилин закончился.
Когда динозавр Вася был готов, к нему в комнату пришла тётя Наташа и сказала, что ему пора приступать к дневному сну. Как правило, Ваня не спорил с тётей и покорно улёгся в постель. Убедившись, что всё в порядке, Наташа отправилась в ванную. Что и говорить, мыться она любила.
Ваня медленно засыпал под шум работающего душа и представлял себе голую Наташу, мысленно переводя взгляд с её восхитительных лодыжек на груди и обратно. Иногда он на несколько секунд останавливался на пупке. Мама говорила ему, что именно из пупка появляются на свет дети.
— Как же так? — не верил ей Ваня. — Ведь дырочка такая ма-аленькая!
— Она растягивается, — успокаивала его Ольга Васильевна, — да и голова у тебя раньше была куда меньше.
— Э-йех! Эге-гей! — воскликнул майор Парасолька, выходя из Алёнкиной ванной в чём мать родила. Он продвигался по её малогабаритной квартире в одних лишь мохнатых тапочках в виде зелёных собачек и шумно вытирал себе спину чёрным махровым полотенцем с какими-то непонятными жёлтыми фигурками.
— Что это с тобой такое? — спросила из под одеяла Алёнка и призывно улыбнулась.
— Да правительство мне выходной подарило! Не будет завтра манёвров! Не иначе как Ванятка весь пластилин про… протерял. — вовремя поправился Парасолька. — Война на носу, а корольку хоть бы хны! У него динозавры одни на уме!
— Иди ко мне… — тихо позвала Алёнка. — Я так соскучилась по тебе.
Не знаю, конечно, к сожалению ли сие или, напротив же, к счастью, но взрослым людям не надо объяснять, что имела в виду девушка под словом «соскучилась»… Впрочем, едва ли она лукавила. Ведь её тело и впрямь соскучилось по телу Пластмассового Майора, а при чём уж тут сам майор или сама Алёнка, и насколько прочна была их связь с собственными телами — это уж пускай Мишутка какой-нибудь думает. То есть, если, конечно, считает себя вправе об этом думать. Думать о телах, не имеющих к нему никакого отношения, не утрудив себя даже спросить разрешения у их, тел, непосредственных, хоть и случайных хозяев. Пусть, пусть он думает обо всём этом, если ему наплевать, конечно, на то, что многоумная обнимательная обезьяна сохнет (и нет тут другого слова) по нему, безмозглому плюшевому медведю, вот уже третьи сутки. Пусть философствует, упрямая пушистая скотина, раз страдания близкого существа, которое, заметим тут справедливости ради, на самом деле ещё не решило, хочет ли оно связать с ним, треклятым плюшевым мудрецом, свою игрушкину жизнь, но уже плачет из-за него и рвёт своё ватное ширпотребное сердце, — пусть, пусть думает, о чём хочет, серая сволочь, если страдания Тяпы, полюбившей его всей душой, хоть и исключительно по собственной инициативе, то есть не спрашивая Мишуткиного согласия, не считает он поводом, достойным его размышлений. Пусть думает он хоть о пятом, хоть о десятом, хоть о той бездне, лежащей между числами 5 и 10; пусть думает обо всём этом хоть до двенадцатого пришествия, — только майор и Алёнка всё равно будут делать друг с другом то, что захотят их тела. А тело Мишутки так же вечно будет делать то, за что его душу давно бы следовало расстрелять. Вероятно, само его появление на свет, продолжал он свои размышления, и было тем самым Расстрелом. Ведь как же ещё верней можно убить душу, как не «подарив» ей жизнь в теле!?.
