Словом, все обернулось против инспектора Хуана, и теперь уже не преподаватель английского языка, а он сам оказался под обстрелом.
Чего только не делал наставник Хуан: бегал к ученикам, предупреждал, разъяснял, смеялся и плакал со свойственным ему простодушием и искренностью. Все напрасно!
Ученики, которые не возражали против месячных экзаменов, не осмеливались рта открыть. Те, кому было безразлично, предпочитали говорить резкие слова, чтобы завоевать авторитет у товарищей. Даже сторонники господина Хуана не решались поддержать его: бунт, словно заклятье, парализовал всю школу.
Как-то я встретил наставника на улице.
— Будьте осторожны, учитель, — предупредил я его.
— Разумеется! — улыбнулся он.
— Знаете, против кого все обернулось? Он кивнул и опять улыбнулся:
— Я же инспектор!
— Сегодня вечером, кажется, общее собрание. Вам лучше не ходить.
— Но ведь я же инспектор!
— Они могут пустить в ход кулаки.
— Ударить? Меня? — он изменился в лице.
Я понял: он и мысли не допускал, что его могут избить. Был слишком уверен в себе. И все же испугался немного. Он не был твердокаменным героем, он был человеком, за это я и любил его.
— Но за что? — он словно вопрошал свою совесть.
— Их подстрекают за вашей спиной.
— О! — он, пожалуй, не понял, что я имею в виду, и, сощурившись, спросил: — А если я попытаюсь усовестить их, все равно побьют?
Я едва сдержал слезы, тронутый его простодушием и детской наивностью. Он все еще верил во всепобеждающую силу добра. Ему и в голову не приходило, что на свете бывают люди вроде преподавателя труда.
— Я вас очень прошу, не ходите на собрание!
— Но я же инспектор! Я постараюсь их уговорить. Ведь от этого вреда не будет. А вам спасибо!
Я стоял как вкопанный и смотрел вслед человеку, готовому пожертвовать собой ради долга. Но сам он не предполагал, что приносит себя в жертву. Услышав, что его могут избить, лишь переменился в лице, но от своего не отступил. Я понял, что теперь он и не помышлял об отставке. Не мог он уйти, когда в школе такое творится. «Я же инспектор!» — до сих пор не могу забыть этих слов и тона, каким они были сказаны.
Вечером и в самом деле состоялось общее собрание. Мы впятером — больше всех любившие Хуана — нарочно сели поближе к кафедре. Решили, если дойдет до драки, нам, может быть, удастся его защитить.
Господин Хуан появился в дверях минут через пять после начала собрания. Воцарилась мертвая тишина. Председатель как раз излагал новости, полученные от учителя труда, зачитывал «список преступлений» инспектора — а инспектор тут как тут. У меня даже дыхание перехватило.
Наставник Хуан зажмурился, будто от яркого света, опустил голову и, словно слепой, медленно притворил дверь. Потом широко открыл похожие на черные бусинки глаза и обвел всех нас взглядом. При свете лампы лицо его казалось серым, как зола. Он шагнул к кафедре, ступил на возвышение и улыбнулся:
— Уважаемые ученики! Я хочу сказать вам несколько слов не как инспектор, а как друг!
— Мягко стелешь!
— Предатель! Кричали из задних рядов.
Голова наставника Хуана поникла. Таких оскорблений он не ожидал. Он не рассердился на тех, кто его поносил, а лишь усомнился в самом себе. Быть может, он не сумел быть искренним до конца или…
Эта склоненная голова решила его судьбу.
Когда при его появлении наступила мертвая тишина, я подумал, что в душе все уважают его и он вне опасности. Но склоненная голова — конец. Значит, он принял их упреки, и теперь ему стыдно.
— Бей его! — заорал самый близкий Дружок преподавателя труда.
— Бей! Бей!
Сзади все повскакали со своих мест. Мы встали плечом к плечу, пять человек. Только бы устоять! Стоит нам сдвинуться с места, и начнется свалка. «Учитель, уходите!» — сказал я намеренно тихо, чтобы услышал он один, тот, которого я хотел спасти во что бы то ни стало.
Уйди он в тот момент — до дверей ему было всего два шага, — уверен, ничего не случилось бы. Впятером мы смогли бы хоть на секунду сдержать напиравших сзади.
Наставник Хуан не двинулся с места. Собравшись с силами, он решительно поднял голову. Взгляд его был страшен. Но лишь какое-то мгновение. Он сдержал свой гнев, готовый прорваться, и вновь склонил голову, словно придавленный тяжким раскаянием. У этого человека хватило сил встать надо всеми. Я понял движение его души: ничуть не задетый грубой бранью, он лишь сомневался в собственной правоте, но сердце подсказало, что совесть его чиста. Когда закричали «бей!», он разгневался, но тут же спохватился — ведь это дети… И вновь опустил голову. И тогда вопль «бей!» перерос в настоящий рев.
Рассердись он по-настоящему, на него не посмели бы поднять руку, но он вновь склонил голову. Все кричали, но никто не хотел бить первым. К тому же у каждого на уме была мысль: «С какой стати бить этого честного человека?» Конечно, большинство поверило председателю, но не так-то легко было забыть все, что сделал для них учитель Хуан. К тому же некоторые понимали, что обвинения против Хуана дутые и что это дело рук одной шайки.
— Уходите! — сказал я снова. Я знал, что в такой ситуации «выкатывайся» прозвучало бы куда убедительнее, но язык не повернулся.
Наставник Хуан по-прежнему не двигался с места. Только голову поднял — на губах улыбка, глаза подернуты влагой. Он смотрел на нас, как смотрит ребенок на тигра, — любуясь им и страшась его.
И вдруг в окно, влетел обломок кирпича, а следом осколок стекла, словно хвост за кометой. Он попал учителю прямо в висок — сразу показалась кровь. Хуан схватился за кафедру. Все сидевшие сзади бросились вон из комнаты. Мы поддержали его.
— Ничего, ничего! — через силу улыбнулся он, а кровь уже залила его лицо.
Ни директора, ни заместителя, ли школьного врача не оказалось на месте. Мы решили сами отвезти наставника в больницу.
— Отведите меня в мою комнату, — выговорил он с трудом.
По неопытности мы послушались его и, поддерживая под руки, повели. Войдя к себе, он пошатнулся, хотел было умыться, но, обессилев, упал на кровать. Кровь уже не текла, а хлестала.
Пришел старенький служитель Чжан Фу, взглянул на наставника и сказал:
— Побудьте с господином учителем, я схожу в школьный лазарет за врачом.
Школьный врач обмыл рану, наложил повязку и велел отвезти Хуана в больницу, поскольку опасность не миновала. Глоток коньяка, казалось, прибавил ему сил, он вздохнул и закрыл глаза. Когда врач снова повторил, что необходимо ехать в больницу, Хуан улыбнулся и сказал шепотом:
— Умирать, так здесь. Ведь я инспектор. Как же я покину школу, когда директора нет на месте!
Старик Чжан Фу вызвался провести эту ночь возле «господина учителя». Мы бы тоже остались, но знали, что десятки глаз будут с презрением смотреть на нас там, на улице; чего доброго, обзовут подлизами. А что может быть страшнее в юности! Людям свойственно принимать сострадание за пресмыкательство. В молодости благие порывы часто уживаются с равнодушием. И нам пришлось покинуть нашего учителя. А когда выходили, до нас донеслось: «Полюбуйтесь! Выкормыши этого борова Хуана!»
На следующее утро старик Чжан Фу сообщил нам:
— Господин учитель заговаривается.
Пришел директор и велел отправить Хуана в больницу, как бы тот ни противился.
Но в этот миг к учителю вернулось сознание. Мы стояли за дверью и все слышали. Рядом с нами был этот тип, преподаватель труда. Он с трудом сдерживал улыбку, поглядывая на белую табличку с надписью «Инспектор» на дверях комнаты наставника, а сам хмурился, словно его очень беспокоило состояние господина Хуана.
Мы слышали, как наставник сказал:
— Хорошо, я поеду в больницу. Но прежде позвольте мне повидаться с учениками.
— Где? — спросил директор.
— В актовом зале. Хочу сказать им несколько слов. Иначе никуда не поеду.
Прозвенел звонок. Собрались почти все ученики.
Старик Чжан Фу и директор под руки ввели наставника Хуана. Кровь просочилась через бинт, повязка, словно ядовитая змея, обвилась вокруг его головы.
Он изменился до неузнаваемости. Войдя в зал, остановился, силясь открыть глаза — мешала повязка. Огляделся вокруг, словно искал среди нас своих детей, и склонил голову, не в силах держать ее прямо. И, не поднимая головы, тихо, но очень ясно произнес:
Кто бы ни бросил в меня камень, я… я не в обиде!
Он вышел. Все замерли на несколько мгновений. Потом вдруг кинулись к выходу, догнали его — стояли и смотрели, как он садился в машину.
Через три дня он умер в больнице.
Кто его убил?
Дин Гэн.
Но в то время никто не подозревал, что это дело рук Дин Гэна. Его прозвали Барышней, а барышни, как известно, не умеют бросать кирпичи.
