Больше он недоумевал. И не мог понять: как получилось, что разные авторы пользуются его сюжетами, его оборотами, его героями? Если бы это был один человек, и если бы Стас посылал рассказы в один журнал, всё было бы ясно: недобросовестный автор, не способный придумывать сюжеты, берёт чужой рассказ, перерабатывает и выдаёт за свой. Но перерабатывает талантливо – во всяком случае, так, что общее ощущение от прочитанного делалось именно таким, каким его испытывал Стас первоначально.
А Стасу чего-то не хватало. То становились затянутыми диалоги, то предложения становились излишне длинными и не помещались в мозгу читающих. То, наоборот, оказывались слишком короткими и проскакивали между извилинами. А в напечатанных рассказах всё находилось на своих местах.
Одно время Стас решил бросить писать. И не просто писать – бросил обдумывать приходящие в голову сюжеты. Гнал из памяти, предпочитая рассматривать ссорящихся воробьёв, идущих по улице людей или плывущие облака.
И с удивлением заметил, что его рассказы перестали встречаться на страницах журналов и сборников. А в критических статьях зазвучали нотки раздражения, что, дескать, писатели N и N слишком увлеклись эпическими произведениями и совсем позабыли про читателей, которые с нетерпением ждут их маленьких рассказиков, которые так интересно читать… и т. д., и т. п.
Стас долго размышлял над причиной происходящего. И ему в голову пришла неожиданная мысль. И он не особенно удивился ей: он привык даже обыденным событиям давать необычное объяснение. А тут и событие было необычным, и объяснение придумалось соответствующее.
Ему представилось, что он – инкубатор. Инкубатор идей. Кто-то вкладывает в него идеи, словно куриные яйца. Выжидает некоторое время, пока они созреют, вылупятся – и пересаживает в другие сознания. А у него¸ Стаса, не остается ничего, кроме пустой скорлупы. Да ещё, пожалуй, ощущения того счастья, которое возникает в сознании каждого творца. Много это или мало? Достаточно ли?
Выбор реальности
Мне удавалось поддерживать существование этого мира лишь колоссальным напряжением ментальных сил. Стоило чуть отвлечься, как окружающее плыло. Сквозь живописную реальность начинала просвечивать какая-то гниль, торчали скрученные железные балки, несло невыносимой вонью. И приходилось вновь стискивать зубы и заставлять себя видеть вокруг зелёную траву, голубое небо, разнообразие цветов.
За стиснутые зубы я расплачивался истечением из носа и першением в горле, а порою и сухим кашлем. И тоской, невыразимой тоской безысходности.
Потому что выход был один: отказаться от борьбы, плюнуть на всё и беречь собственное здоровье. Но тогда придётся перешагивать череду гниющих куч, ступать в липкие зловонные лужи, уклоняться от падающих остатков проржавевших столбов. Но зато – никакого кашля, чистый нос и твёрдая убежденность в том, что срочно надо что-то делать. Приступить к уборке, наконец. Потому что дальше жить в таких условиях просто невозможно.
И, может быть, тогда, после нового колоссального напряжения сил – но уже не ментальных, а физических – здесь вновь расцветут цветы, вырастет зелёная травка, а над всем этим распахнётся голубое небо…
Время минус
– Стой! – рука метнулась вперёд и ухватила парнишку за рубаху. Та затрещала, но не порвалась. Успел! Ещё мгновение – и паренёк полетел бы вниз, на рельсы, под колёса приближающегося поезда. Умно: прыгнуть с моста, быть оглушённым и не чувствовать, как тебя начнут рвать на куски острые реборды.
Так, почти полдела сделано. А теперь – по морде его, по морде! В кровь, чтобы голова гудела от ударов. Выбить, выбить мысли о самоубийстве! По губам, чтобы почувствовал солоноватый привкус крови. Ты хотел пролить её на землю? Глотай! Она священна и тебе не принадлежит.
– Ах ты, гадёныш! – и мордой по асфальту. Одной щекой, другой. Пусть знает, что такое настоящая боль. Легко отделаться хотел? Не получится! Надо сформировать стойкий страх перед болью. Перед любой болью, чтобы в следующий раз, когда решится повторить попытку, в мозгу бушующей преградой вставал огненный вал боли, выжигающий всякие мысли о самоубийстве. Рецидивов быть не должно.
Пока руки делают своё дело, глаза оглядывают собравшихся – нет ли сообщников? Говорят, потенциалы начали организовываться. Держат связь, образуют группы прикрытия, отвлекающие инспекторов и помогающие своим совершить задуманное. А подкрепления поблизости нет и не предвидится: чужой участок. И вызвать не успел – если бы не толпа, ни за что не обратил бы внимания на парнишку. Так что спасибо зевакам! Да и он молодец: промедлил малость. Боялся, видно. Ну, теперь получай! И – ещё раз по асфальту туда-сюда. Но уже чуть полегче. Да и усталость чувствуется.
Может, хоть премию дадут, за спасённого самоубийцу? Вроде как внеплановый.
Взгляд на всякий случай вновь пробежался по парапету моста: не высится ли на нём очередная тёмная фигура с характерно отведёнными назад локтями, для прыжка. Поза сокола. Нет, никого. Чист парапет, чист тротуар.
А в толпе вокруг? Собственно, толпой её назвать уже нельзя: потихоньку рассасываться стала. Да и какая толпа в рабочее время? Чай, не праздники. Дожидающиеся, в основном гуляют. Ну, и несколько случайных прохожих, из тех, что шли на работу или с работы. Какое-никакое, а всё же событие. Будет о чем посудачить на кухне. Когда ещё по телевизору покажут.
А может, кое-кто из ушедших встречался с нашей униформой: чёрные брюки, чёрная рубашка, на левом рукаве – эмблема службы (литой череп и две рунические «S» под ним), на правом – красно-белая повязка, знак Крови и Чистоты. В белом круге – четыре «Г», расходящиеся из одного центра: Государство, Гордость, Героизм, Гласность. Ребята, правда, иногда их по-иному расшифровывают, но об этом вслух говорить не будем. То, что годится для дружеских подначек в закрытом кругу, не стоит делать всеобщим достоянием.
Но, оказывается, с нашей службой знакомы не все. Пытаются влезть.
– Отпустите его, ему же больно! – вмешивается какой-то прыщ, в очках и при галстуке.
Тебя мне только не хватало!
– Я делаю свою работу, – методично цежу сквозь зубы. – А вы занимайтесь своей.
И, как бы для иллюстрации – выхватить кортик, колоть лежащего остриём – аккуратно, чтобы не повредить жизненно важные центры. Но болезненно, болезненно. Нас этому специально учили. Пока не взмолится, не прохрипит: «Хватит!»
Все, прохрипел. Теперь можно продолжить воспитательную работу:
– Ах ты, гадёныш! Тебя государство учило, лечило, кормило, одевало… А как пришло время возвращать долги – ты в кусты? А отрабатывать кто будет?
Ну, чего вы не расходитесь? Не слышали ни разу? Или вам идти некуда? Ох, уж эти праздношатающиеся! Что бы ни случилось, что бы ни произошло – они тут как тут. Надо прояснить ситуацию, вдруг ещё кто вздумает вступиться ненароком? Из дедков покрепче. Позиция у меня неудачная: держать паршивца приходится.
Повести бляхой вокруг – и пусть топают подальше.
– Я из службы спасения самоубийц! – и рукояткой кортика, с окрашенным кровью лезвием, ткнуть в эмблему на рукаве.
– О! Salvation from suicides! – восхитился какой-то иностранный толстяк. Почему-то иностранцы быстрее реагируют на происходящее. Наши чересчур заторможенные. Или потому, что за границей аналогичные службы давно организованы? А соотечественники не успели привыкнуть.
Ещё одна группка зевак откололась и рассеялась, остались совсем древние старики, лет по шестьдесят пять. Они что, надеются, что им что-нибудь перепадёт? Прошли те времена, когда Карточкой Жизни мог овладеть любой, оказавшийся на месте происшествия. Тогда «пасли» не только самоубийц. Сколько убийств было! Полнейший беспредел. Некоторые тогда хорошо поживились! Сейчас они – богатые люди, уважаемые олигархи, владельцы огромной собственности во всех частях света. На время жизни можно купить всё: землю, заводы, недра, слуг…
Но это было давно, задолго до моего рождения. Так что те времена являются, по сути, легендарными. Эх, жаль, не довелось их застать! Уж я бы своего не упустил!..
А сейчас всё – не так, сейчас всё по закону. Даже если он написал завещание в их пользу – нет! Зачем нам немощные деды, успевшие получить чёрный бланк направления в хоспис? Что даст государству лишний год их существования? А парнишка… жидковат, конечно, но молод. Ему ещё работать и работать. Хоть на конвейере, хоть на дорожных работах, хоть… в похоронной команде. Да, именно! Может быть, именно там он научится ценить жизнь. Или в разделочной…
Но вернёмся к воспитательной работе.
– Работать не хочешь? Долги отдавать не хочешь? Кто за тебя отрабатывать будет? Пушкин?
