С женщинами со двора Хуню не разговаривала. Они готовы были без конца жаловаться, рассказывать о своих заботах, она же не любила об этом ни говорить, ни слушать. Единственной их темой была беспросветная жизнь; они горевали и плакали по любому поводу. А Хуню просто злилась на свою судьбу и вовсе не собиралась плакать: с гораздо большим удовольствием она поругалась бы с кем-нибудь от скуки! Нет, им не понять друг друга, так лучше каждому заниматься своими делами и не вступать в разговоры.
Но в середине апреля Хуню нашла себе подругу. Вернулась Сяо Фуцзы, дочь Эр Цянцзы. Ее «муж», военный, на каждом новом месте обзаводился «семьей»: за сотню-другую брал себе молодую девушку, покупал дешевенькую койку, пару стульев и жил в свое удовольствие. А когда его часть переводили в другой город, он уходил холостым, оставляя и женщину, и койку. За сто — двести юаней наслаждаться целый год, а то и полтора с новой подружкой — это совсем недорого! На прислугу — чтоб стирать, штопать, готовить — и то уйдет юаней восемь — десять в месяц. А так получаешь прислугу, с которой можно и переспать без всяких опасений, что подхватишь дурную болезнь. Останешься доволен — сошьешь ей длинный халат из ситца за несколько юаней.
Не угодит — заставит, голой сидеть дома, она и пикнуть не пом смеет. Отправляясь в другую часть, вояка нисколько не жалел о койке и стульях, так как «жене» еще предстояло самой платить за комнату. Денег, вырученных за мебель и утварь, порою не хватало даже на это.
Сяо Фуцзы продала койку, рассчиталась с хозяйкой и вернулась домой в одном халате из пестрого ситца да с серебряными сережками в ушах.
После продажи коляски у Эр Цянцзы осталось юаней двадцать — остальное ушло на уплату долга. Он все сильнее чувствовал, как тяжело в его годы остаться вдовцом. Некому было его пожалеть, некому утешить, и он пил, а напившись, сам жалел и утешал себя, как мог. В такие дни он словно проникался ненавистью к деньгам и транжирил их вовсю. Порой у него мелькала мысль, что надо бы снова взяться за коляску, поставить сыновей на ноги, чтобы были ему опорой в старости. Он накупал для них всякой всячины, смотрел, как жадно они набрасываются на еду, и глаза его наполнялись слезами.
— Сиротки вы мои! — стонал он. — Несчастные детки! Я буду из последних сил работать для вас! Обо мне не заботьтесь — главное, чтобы вы были сыты! Ешьте на здоровье. Когда вырастете, скажу спасибо, если не забудете меня!
Но постепенно ушли и последние двадцать юаней.
Эр Цянцзы вновь пил с горя, затевал со всеми скандалы и не думал больше, сыты ли его дети. Ребята изворачивались, как могли. Иногда им удавалось раздобыть медяк-другой и купить что-нибудь поесть. Они пристраивались к свадьбам и к похоронным процессиям, собирали медный лом, обрывки бумаги и выменивали их на несколько лепешек или на фунт белых бататов, которые проглатывали вместе с кожурой. Порою на двоих перепадал всего один медяк; тогда они покупали земляные орехи или сухие бобы; они, конечно, не утоляли голода, зато их можно было дольше жевать.
Когда вернулась Сяо Фуцзы, дети встретили ее, обливаясь слезами от радости. Они потеряли мать, но сестра заменит ее!
Эр Цянцзы отнесся к возвращению дочери без особого восторга. Одним едоком стало больше. Но, видя, как довольны сыновья, он тоже подумал, что женщина в доме пригодится. Она будет стирать, готовить. Ему неудобно было прогнать дочь: раз уж так случилось, ничего не поделаешь!
Сяо Фуцзы и раньше была хороша собой, только очень худа и мала ростом. Сейчас она пополнела и подросла. Круглолицая, с ровными бровями ниточкой, она стала очень миловидной. Верхняя губка у нее была чуть вздернута; когда Сяо Фуцзы сердилась или смеялась, ее рот приоткрывался и показывались ровные белые зубы, что придавало ей наивный вид и делало еще более привлекательной. Военного в свое время больше всего пленили эти ее зубки.
Сяо Фуцзы, как и многих бедных девушек, можно было сравнить с прекрасным хрупким цветком; не успеет он распуститься, как его срывают и несут на базар.
Хуню презирала своих соседок по двору, но Сяо Фуцзы ей сразу понравилась. Она была хороша собой, носила длинный халат из пестрого ситца, а главное — прожила целый год с военным и, наверное, как думала Хуню, кое-чему научилась.
Женщинам нелегко подружиться, но уж если они пришлись друг другу по душе, то сходятся очень быстро. Не прошло и нескольких дней, как Хуню и Сяо Фуцзы стали неразлучны. Хуню любила полакомиться и всякий раз, накупив семечек или орехов, звала Сяо Фуцзы к себе; они болтали и угощались. Сяо Фуцзы не нашла своего счастья, но когда ее вояка бывал в хорошем настроении, он водил ее по ресторанам, по театрам, и ей было о чем вспомнить. Хуню завидовала подруге. О некоторых унизительных для нее вещах Сяо Фуцзы не любила говорить, но Хуню слушала с такой жадностью и так упрашивала Сяо Фуцзы рассказывать, ничего не стесняясь, что та не могла ей отказать.
Хуню восхищалась подругой. Слушая рассказы Сяо Фуцзы, она думала о себе, о том, что уже немолода, что у нее незадачливый муж, — и ей становилось обидно. Хуню видела мало хорошего в прошлом и ничего не ждала от будущего. А настоящее? Сянцзы — это же просто пень! И чем больше она злилась на мужа, тем сильнее привязывалась к Сяо Фуцзы. Пусть эта девчонка бедна, жалка, но все же она испытала какие-то радости, повидала жизнь и теперь могла умереть без сожалений. Хуню казалось, что Сяо Фуцзы познала все, что доступно в этом мире женщине.
Хуню просто не понимала, как глубоко несчастна Сяо Фуцзы, которая вернулась домой ни с чем и теперь должна была заботиться о пьянице-отце и о младших братьях. А где взять деньги, чтобы всех накормить?
Однажды, напившись, Эр Цянцзы раскричался:
— Если тебе в самом деле жалко братьев, ты знаешь, как заработать! На меня рассчитываете? Я и так целыми днями мыкаюсь, работаю на вас, мне самому надо есть досыта. Думаешь, я могу бегать с пустым брюхом? Если сковырнусь, тебе что, лучше будет? Чего ты ждешь? Для кого бережешь себя?
Глядя на пьяного отца, на голодных, как крысята, братьев, Сяо Фуцзы горько плакала. Но слезами братьев не накормишь, а отцу на нее наплевать. Значит, осталось одно — торговать собой.
Сяо Фуцзы привлекла к себе братишку, и ее слезы закапали ему на голову.
— Сестра, есть хочу! — жаловался он. — Я голодный!
Сестра! Сестра — это дойная корова. Она должна их накормить.
Хуню не отговаривала Сяо Фуцзы, напротив! Она даже предложила подруге немного денег, чтобы та приоделась, — отдаст, когда заработает, — и предоставила ей свою комнату, так как у Сяо Фуцзы было слишком грязно, а у нее просторно и вполне прилично.
Сянцзы днем домой не заглядывал, и Хуню с радостью помогала Сяо Фуцзы, тем более что надеялась увидеть кое-что новое, о чем сама тайком мечтала. Сяо Фуцзы платила Хуню два мао — такое условие поставила Хуню. Дружба дружбой, а дело делом: ведь она прибирала для Сяо Фуцзы комнаты, тратилась. Разве новый веник и совок для мусора не стоят денег? Два мао, право, не так уж много. С другой бы она взяла больше, но ведь они подруги!
Слушая ее, Сяо Фуцзы улыбалась сквозь слезы. Сянцзы ничего не подозревал. Знал только, что по ночам Хуню не дает ему спать. А она пыталась вернуть ушедшую весну.
Наступил июнь.
На дворе было тихо: пользуясь утренней прохладой, ребятишки со старыми корзинками уходили на поиски всякого хлама, который мог бы для чего-нибудь пригодиться. К девяти часам под палящим солнцем, обжигавшим их костлявые спины, они спешили домой поесть, что найдется. Позднее, если ребятам постарше удавалось раздобыть хоть несколько медяков, они покупали какую-нибудь вещь и тут же перепродавали, чтобы хоть что-нибудь заработать. А когда им ничего не перепадало, они гурьбой отправлялись за город купаться в Хучэнхэ. По дороге на железнодорожных путях они крали уголь или ловили стрекоз и продавали их детям из богатых семей. Только самые маленькие боялись убегать далеко от дома: за воротами они собирали под деревьями гусениц или выкапывали куколок.
Мужчины и дети уходили, а женщины, сбросив с себя одежду, сидели в комнатах. Им не хотелось выходить во двор, где было жарко, как в пекле,’ а раскаленная земля обжигала ноги.
Мужчины и ребята возвращались домой перед заходом солнца. В это время у стен уже лежали тени и веяло прохладой. Никто не входил в комнаты, накаленные за день, словно печи: все усаживались во дворе, дожидаясь, пока женщины приготовят поесть. В такие минуты там было оживленно, как на базаре. Изнуренные жарой, с воспаленными глазами, мужчины были раздражительны и злы. Их томил голод. Они еле сдерживались, чтобы не поколотить жену или детей. Но все же рукам воли не давали, только ругались всласть. Шум не прекращался до тех пор, пока не появлялась еда. Поев, некоторые ребята засыпали тут же во дворе, другие убегали играть на улицу. Взрослые, утолив голод, становились добрее, любители поговорить собирались кучками и делились горестями дня. Те, кому нечего было есть, несмотря на духоту, лежали в своих комнатах молча или громко ругались. Если бы даже у них нашлось, что продать или заложить, в это позднее время идти все равно было некуда. Женщины со слезами на глазах старались занять хоть несколько медяков, и иногда им это с большим трудом удавалось. Крепко зажав в руке монеты, они спешили купить немного кукурузной муки и бобов, чтобы сварить жидкую кашицу.
