Смешные они были, эти мурашки.
«Бешеные огурцы», с густой россыпью одноразовых импульсных корректирующих двигателей на боках, «снежинки», с растопыренными соплами ориентации, «бублики», с кольцевым разгонным блоком, в центре которого блестела оптика самонаведения, и торчащими вбок соплами двигателей привода центра масс.
Множество мурашек досталось старикам в наследство от их великой космической молодости, теперь они стремительно устаревали. Вот старики и развлекались как могли. Все равно с каждым рейсом орбитального автоматического грузовика на станцию доставлялись новые мурашки.
Москиты, растопырки, паучки, ромашки, бешеные табуретки, чумки…
А старые полагалось утилизировать, то есть сбросить на низкие орбиты, чтобы земная атмосфера сожгла и развеяла их.
Но это было бы скучно, а старикам — им ведь тоже нужно как-то развлекаться.
Каждый дежурный выпускал свою, любовно перепрограммированную мурашку, которая немедленно начинала охотиться за мурашками соседей или удирать от них со всех своих реактивных силенок.
Кому водить, а кому удирать, решал жребий.
Чьи мурашки улетали в открытый космос — тот и выигрывал.
Нарушение инструкции, конечно, только инспекторы сюда не очень-то торопились, да и поди-ка проверь, чем там занимаются эти орбитальные старперы?
Детские игры? Пожалуй! А чего вы хотите от стариков, пусть даже и космических?
Передачи с Земли их не интересовали, потому что они просто не могли оценить ни нынешнего земного юмора, ни, тем более, современного искусства.
Им вообще не было дела до земных новостей, они научились слушать космос. И понемногу начинали его понимать.
А кроме Космоса и Земли, ничего и не было.
Космос. Мурашки раз в сутки. И Земля, на которую они никогда не вернутся.
* * *
Низкое солнце залило жидкой медью окна соседней девятиэтажки, плеснуло расплавом по глазам, накрыло зеленой тенью линолеум на дощатом столе, мутно вспыхнуло в пластиковых одноразовых стаканчиках, живописно развешенных на ветвях старого вяза. Мазнуло рассеянным взглядом по рассыпанным по столешнице костяшкам, выдохнуло последний свет и провалилось за высотки.
— Валентиныч, ты играешь? Нет? Тогда вон пусть Илюха садится. И Ринат. А ты махни маленько, не стесняйся, сейчас Клёст еще за одной сбегает. Сбегаешь, Клёст?
— Почему опять я?
— Потому что самый молодой. На вот… и колбаски возьми, да докторскую не бери, там одна соя, бери русскую.
— Та же соя, вид сбоку, — буркнул Клёст, удаляясь.
— Ну, у кого «баян»?[11] Заходи, люди ждут…
Любители лаун-тенниса, горных лыж, пляжного волейбола, бадминтона, большого футбола, шашек, шахмат и прочих благородных игр и игрищ, не морщитесь пренебрежительно, услышав стук костяшек во дворе вашего дома, не звоните в полицию, хотя там, за столиком в тени деревьев, конечно же и выпивают, не особо таясь! Да и расположен заветный столик неподалеку от детской площадки, на которой по утрам качают руки-ноги дворники-таджики, а вечером чинно прогуливаются жильцы с собачками, собаками и собачищами. Впрочем, дети там иногда тоже гуляют.
И все-таки спрячьте ваши коммуникаторы, смартфоны и планшеты!
Ибо за этим неказистым столом люди делают то, что большинство из нас делать давно разучились, — они общаются! Лицом к лицу, как когда-то их пращуры у костров, а не по глобальной сети, как нынче. Здесь за оскорбление просто дадут в морду, без злобы, по-дружески, но не поднимут хай на весь фейсбук и не потащат в суд. Здесь все проще и естественней. И пусть их разговор кажется вам невнятным, а заскорузлая лексика и вовсе не годится для светского раута, поверьте, они прекрасно понимают друг друга.
По степени душевности домино может сравниться разве что с зимней рыбалкой, но рыбалка — это все-таки дело хлопотное, так что будем считать, что она на втором месте.
Да и холодно зимой-то, и снаряга нынче стоит недешево. В общем, ну ее, эту зимнюю рыбалку!
Возможно, вам кажется, что эти люди просто-напросто вылетели из нынешней сумасшедшей жизни. Ну что же, вы, скорее всего, правы, что с того? Они не станут рассказывать вам о своем прошлом, прошлое — свято, каким бы оно ни было, они и друг другу мало что рассказывают, но у каждого есть судьба, и судьба непростая, потому что простых судеб вообще не бывает. В большинстве своем они немолоды и уже в силу этого не слишком нужны нашему насильственно омоложенному миру.
Они грубовато-бережны друг с другом, и этим летним вечером Бог улыбается им щербатой улыбкой не то старика, не то младенца.
Может быть, когда придет ваше время, они примут вас в круг, хотя для этого нужно быть «своим». Не стать — именно быть.
* * *
Он очнулся. Двор и столик рассыпались золотистой пылью и пропали. Давнишнее лето дохнуло в затылок щекотно и нежно — и сгинуло. Только метнулся по гулким отсекам пустой космической станции дикарский, ликующий вопль: «Рыба!»
Наверное, он задремал, хотя вроде бы спать ему теперь было не нужно. Но все-таки задремал. Значит, что-то человеческое в нем еще оставалось.
Слабая людская память отмирала за ненадобностью, сменяясь новой, но самые корешки ее оказались живучими и отмирать никак не хотели.
Он все еще помнил земную жизнь, лето, столик в зарослях уже отцветшей черемухи, домино…
Женщин. Он помнил, что среди женщин встречались красивые.
Имен он не помнил. Они были неважны.
Но и эти воспоминания были какими-то неконкретными — доверчивая узкая ладонь в кармане плаща, запах утреннего кофе, затекшая рука, которую не хочется убирать, — все отрывочно и смутно, но все равно от этого становится теплее.
Хотя тепло, в прямом смысле, ему теперь не так уж и необходимо. Так же как и расчерченный координатной сеткой экран радара. Он теперь сам себе и радар, и сканер. И куда лучше, чем изготовленные там, внизу.
Надо ли помнить куколке о жизни гусениц? Впрочем, он помнил, что быть гусеницей прекрасно. Быть живой разумной гусеницей среди множества себе подобных, грызущих зеленый лист планеты под названием Земля.
Кем он теперь был? Крабом-отшельником в металлической скорлупе орбитальной станции? Космической куколкой? Но куколки не помнят. Или все-таки помнят?
Он потрогал пространство, сфокусировался на окрестностях, легко, без усилия качнул свою скорлупу, корректируя орбиту.
Станции сближались, старики собирались за незримым столом, совсем рядом, всего-то в 36 тысячах километрах над зелено-голубой детской площадкой, на которой так и не повзрослевшие дети уже несколько тысячелетий играли в свои жестокие и бессмысленные игры.
Наступало время мурашек.
Они окликали друг друга издалека, через пространство, им давно стали не нужны человеческие средства связи. Космос дал им новые голоса, новые глаза, новые уши — но эти глаза все еще видели по-человечески, эти уши слышали человеческие слова, эти глаза могли видеть человеческие лица.
Они все-таки еще оставались людьми.
— Привет, Валентиныч! Как твой артрит?
— Привет, Балмасыч, как девочки?
— Девочки хорошо, но далеко и без меня, а жаль!
— Привет, Франсуа, как ты, так и не слетал в свой Марсель?
— Привет!
— Привет Джуди, ты прекрасно выглядишь среди звезд!
— Привет, старые греховодники! Я теперь всегда хорошо выгляжу.
Станции медленно сближались, словно огромные улитки со сверкающими на солнце панцирями.
— Ну, у кого сегодня «баян»?
* * *
Мурашки выскользнули из пусковых колодцев на холодной тяге, стабилизировались, отошли от станций на безопасное расстояние и только тогда включили маршевые двигатели.
Две стайки хищных и глазастых серебряных мальков на мелководье космоса.
Два хрупких облачка в пустоте соприкоснулись краями и рассыпались бисером.
Искры салюта, никогда не долетающие до брусчатки праздничной площади.
Вот одна, самая бойкая, отчаянно вспыхивая импульсными двигателями, вырвалась из свалки и устремилась вовне, и тут же несколько других бросились на перехват, чтобы догнать и сгинуть в короткой вспышке.
Десять секунд… двадцать… тридцать…
— Так нечестно, ты своих прикрывал!
— А ты подталкивал, думаешь, я не видел?
— Петрович всегда жульничает!
— Все жульничают, а значит, не жульничает никто!
И все. Станции расходятся, описывая друг относительно друга гигантские горизонтальные восьмерки, знаки бесконечности, чтобы через двадцать четыре земных часа снова сблизиться.
— Похоже, следующей игры не будет, — вдруг сообщил кто-то.
— Почему? Как так? А отыграться? А традиция? — зашелестел космос.
— Потому что идет Рой.
— Рой?
— Мы все знали, что он когда-нибудь вернется.
— Да, теперь я его тоже вижу.
— И я…
— Уйдем, прикроемся планетой, что нам до нее, мы же уже не люди!
