— Я бы и рада, — ответила в прежнем ключе, — да уж больно ты вредоносный. Что сестру свою единокровную под смертные муки подвел — ладно, дело прошлое и по неопытности. В гражданскую войну сюда, в Эро, ходил с набегами, натравливал здешнее население на своих же красных. И в городе Лэне во время осады тако же. Побратима с Денгилем ненароком столкнул лбами… наивняк, право.
— Я многое знаю.
— Очень нам нужно это дерьмо, — она не повышала голоса, не меняла интонации. — У нас о твоем ведомстве семью семь полных винчестеров записано, то бишь жестких дисков, каждый размером в энциклопедию. Подумаем — да в Интернет зашлем, чтобы уж никто из обывателей не отнекивался, что не знал и не ведал. Твоя необразованность понимает, о чем я говорю? Ну и также видеодиски, документальные киноленты, факсимильные копии рукописей — смотри не хочу, пока блевать не потянет. Абдаллу моего я и впрямь попрошу — чтобы его молодцы не очень шибко над тобой измывались. Года четыре назад они на таких, как ты, обучались кархами своими владеть, а теперь большей частью только голову рубят. Как Денгилю.
Повернулась на каблуках и ушла.
Летели золотые годы, без войн, без бурь, — тихо шелестя, точно опавшая листва на путях времени. «Одуванчик молодой постарел и стал седой, а как только поседел — вместе с ветром улетел», — напевал про себя Дэйн Антис детские стихи, лежа в палатке посреди дремучей хвойной пармы. Виделись ему светлые, в цветах, эдинские рощи и эркские ягодные перелески, и спал он, ничего не боясь, хотя из оружия бы у него только тесак — прорубать в кустах дорогу. В своем Доме легены все чаще сдвигали вместе столики кобальтовой комнаты, приходя к Тергате побеседовать и отвлечься от дел службы — так сызнова слагался ее кружок, только никогда прежде не был он так блистателен.
И в обширной полупустой усадьбе Ано-А бродили по дому и парку, взявшись за руки, двое сирот — белокурая девочка и смуглый мальчуган, в каштановых волосах которого уже светилась ранняя фамильная седина.
Карен знал все ее имена и видел почти все лики. Юная варварка, упоенная первыми победами своего ума и оружия, но для него самого — лишь на диво прекрасное животное. Ученая и сановная дама. Вечная женственность, несущая себя как драгоценную чашу. Маска, окаменевшая в запредельном горе. Сухая, как богомол, уничтожающе веселая старуха. И всегда была в ней некая светоносность, как бы разлитая по поверхности, — летучий огонь.
А теперь свет ушел внутрь, и несла его в себе. Внешне она не сильно изменилась со времени Киншем — фигура так и осталась поджарой, в жестах появилось вкрадчивое, истинно тюркское изящество, в мимике и интонациях негромкого голоса — аристократизм. Седые легкие кудри только молодили ее. И было присуще ей удивительное — при внешней сдержанности — чувство внутренней свободы, какого Карен не замечал в ней раньше. Настолько она ему нравилась, что как-то неожиданно для себя предложил ей:
— Давай поженимся. Одной веры, в одном затворе живем.
— Разве что промежуточным браком. Вон Абдалла-кахан меня вгорячах отпустил, а теперь назад зовет.
— Мечта жизни — быть четвертой у своего степного князька.
Она помолчала, темно глядя ему в глаза. Когда он их отвел, сказала тихо, будто не ему вовсе:
— Никому из вас и в голову не приходит, что вы меня обездолили. Любовников у меня была тьма, любимый — один. И муж один. Я ведь по сю пору вспоминаю, как он меня стеной обносил ото всех земных бед, ради этого и отрекся от меня в ту последнюю ночку… ну, когда легены по мою душу в Эро прислали.
Да, не стоило все же будить спящих собак, не стоило!
И еще раз он сорвался. Стал приставать насчет Цехийи:
— О дочке каждую неделю справки наводишь. Подарки делаешь от третьих лиц. Почему бы тебе не взять ее в Дом?
— Здесь ей вредно находиться. Девчонка без большого разума и с неразвитой волей — а кем она здесь станет? Принцессой? Жизнь ей поломаем. У них там свои знакомства, свои игры, даже влюбленность полудетская — тесный мирок, в котором ей вольготно.
— Так хоть покажись ей.
— Она помнит красивую маму — золотые волосы, белое лицо. А у меня теперь всё наоборот: загорелая кожа и белые космы. Стоит ли подсовывать ребенку негатив вместо позитива?
— Глупая шутка. Осиротила девчонку… Мы ведь своих детей посещаем.
— Так вы, верно, никого не губили и не предавали?
Карен остолбенел.
— Мне покойный Шегельд о том говаривал. Если никто не осмеливается отлучить ее от меня, как принято по нашему закону, приходится совершать самой.
А третий судьбоносный разговор был уже под самый конец их знакомства. Карен тогда принес ей не гибкий диск, а обыкновенную папку с завязками:
— Вот «заграничники» наши тоже хотят иметь представителя среди легенов. Предлагают молодого домана из среднего звена, вопреки устоявшейся традиции. Собственно, он засиделся на своем месте в Братстве оттого лишь, что не командир. А так этот Даниил во рву львином — фактически мировая величина всех природоведческих наук. Много публикуется, сделал себе имя на исследовании флоры и фауны заповедников и глухих мест земного шара. Как они выражаются в письме, «экологически бесстрашен» и идет на врагов природы, вооруженный лишь словом. Душевно стоек и физически абсолютно незащищен. К тому же находится в самом опасном для таких людей возрасте — тридцать три года.
— По легенде — конец земной жизни Христа. Он женат?
— Представь себе — нет. Образ жизни не способствует.
— Хм. Что же, он появился вовремя. Смотрите его в легены. Года через два кольцо Шегельда будет ему не в тягость — ему, девятому из нас. А я тогда стану десятой.
Помнится, он еще тогда подивился странному счету.
То было собрание после благой вести, которую легены обсуждали в конференц-зале и теперь пришли к Тергате заедать и запивать ее. Салих, тот самый, звезда электроники, покачивая в длинных смуглых пальцах чашку с кофе, сказал:
— Теперь, когда новое динанское правительство решило отделиться от своей былой автономии, Братство, наконец, сумеет соединить обе половины раковины, и для вящего блеска ему нужна будет жемчужина, чтобы вложить ее туда.
— А ине Тергате пора заказывать двойную тиару египетских фараонов. Черно-белую… Или лучше — красно-белую, как ее парадное платье, чтобы соответствовать всем древним историям, — Имран, изрекая это, элегантно чистил грушу фруктовым ножичком.
— Ну, это вы не подумавши говорите, — Тергата поднялась со своего места. — В Эро на мое будущее воцарение смотрят как на неизбежность, но я-то сама другого мнения. Помните, что я написала? Не хочу быть магистром объединенного Братства.
— Как, любопытно, вы избежите «вокса попули», — пробурчал Хорт.
— А вот как. Карен и Салих, кофе допили — поставьте чашки на стол. Христиане и нехристи делают то же с рюмками. Посуда дорогая и казенная. Имран, не играйте холодным оружием, не ровен час порежетесь, как египетские дамы при виде Иосифа Прекрасного. Все сложили руки на коленях? Хорошо. Я делаю чрезвычайное сообщение. Поскольку дело мое перед вами и Небом завершено, завтра я слагаю с себя звание магистра и отдаю вам силт.
— Господи Боже мой, — шепотом прорыдала Эррата. Остальные не издали ни звука. Только Карен пристальнее обычного посмотрел ей в глаза — с некоторым удовлетворением и будто понимая больше, чем любой из них.
— Друзья мои сердечные, — Тергата улыбнулась им. — Когда я противостояла всем вам, я велела написать это и многое другое в одной запальчивой и глупой бумаге. Если бы в моей душе был мир, я бы только объяснила… как объясняю здесь и теперь.
— Всю мою жизнь я хотела быть самою собой. Бог вложил в меня это упрямство и направил мое стремление, имея некую цель. Но то ли этот мир мне не подходил, то ли я миру — каждый мой шаг ко мне истинной, каждое мое дело, направленное на земное благо людей, оборачивалось гибелью ближних и ближайших моих. Арден… Тейн… Побратим… Волк… Все мои победы приходилось вырывать у судьбы силой и платить по высшей ставке. Во что же это выльется, если я — такая, какой создана, — захочу объединить собой Братство! Наверное, в целую гекатомбу. Нет, на такое я не пойду.
— Говорят, человек всю жизнь ищет себя, а когда познает до конца — тогда кладется предел его земному существованию. И вот я поняла свое естество, хотя мне довелось пробиваться к нему с боем. Уставить мир и родить в него дитя. Помните? Ветер и защита от него, гроза — и заклинание. Меч у босых ног. И сейчас мне кажется, что если я буду и далее упорствовать в земном своем бытии, то погублю нечто трепетное и нежное, что готово в нем зародиться.
— Еще одно. Я осталась жива по зароку, который Бог надоумил меня дать моему Денгилю. Жизнь моя дала ответвление: ныне исполнился срок, я возвращаюсь к женщине по имени Танеида и ее вине. И ведь как точно сходятся все постоянные знаки: меч, суд или высокое собрание, мой жребий и мой кураж. И все вещи: новый наш христианнейший леген для ныне пустеющего места, клинок Денгиля на моем поясе, рука… о ней позже.
