Адам Браун - Ретроспектива

Я хорошо помню снизошедшее на меня откровение.

Я почуял его нутром, это мягкое, но твердое прикосновение к горлу, груди, лбу, животу.

Поэтому вы, кто не в силах понять, как мои испытания могли привести к преображению, посетившему меня в ту ночь, я говорю вам: загадка для вас — не я, загадка для вас — это мои кишки и прочее внутреннее устройство.

Так текли недели и месяцы. Я больше узнал о его вере; я ел; я спал. Я изготовил несколько поделок, плодов моего искусства; мы работали вместе.

И все это время я знал, что однажды наша тихая жизнь подойдет к концу.

Я уже сказал, что наша гора была гора сердитая. И голодная. Хоть никто и не вгрызался в ее недра, она набивала брюхо своих недр за счет тех, кто обитал на ней.

Мне думается, она позволила Чхетри дожить до столь преклонных лет только потому, что уничтожить его было так легко, что даже неинтересно. Старый слепой пьяница — тут даже похвастаться нечем.

Но в конце концов гора больше не могла противостоять искушению.

Я запомнил рассвет того дня.

Ночью прошел дождь. Повсюду посверкивали капельки, и низкое янтарное солнце вставало в дымке, растопырив лучи, словно картинка в детской книжке.

Я увидел его невдалеке. На мой оклик он не ответил.

Он сделал осторожный, прислушивающийся шаг.

Тут он сказал что-то, чего я не расслышал; повернулся и повторил погромче:

— Оползень, — словно дал сигнал к его началу.

Сначала медленно. Глубины вспузырились; кости горы содрогнулись.

И быстрее. Поползли ошметки мусора. Забрякали, заскользили. Черные сточные воды заструились из-под земли — а я бежал к нему по кувыркающимся обломкам и уже почти добежал, когда первые языки пламени взметнулись к небу, отрезав нам путь вниз; и потом гул с высоты, треск и рокот, по голове колошматит всякой мусорной дрянью, забрасывает кусками дерна, меня садануло по горлу, я согнулся и почти сразу меня погребло до пояса, я перекатился, задыхаясь в черном воздухе, пытаясь вопить, но рот забило грязью, и вот я уже соединился с оползнем и стал им.

Вдруг руки поймали меня.

— Сюда!

Чудотворец Чхетри взволок меня на ноги.

И вот мы тащим друг друга вверх по склону — сквозь сажу, и слякоть, и масляное месиво — и уже не понять, где земля, а где воздух — везде грязь и гнусь, наверху и внизу, и по обе стороны… Но нога его была тверда, и фантастические уши его, совершенство эволюции, были настороже, и мы на карачках ползли по оберткам от гамбургеров, подбираясь все ближе и ближе к источнику громыхания и содрогания.

Когда я его заметил, мы были уже меньше чем в метре от него.

Гигантский провал, и мусор осыпался по его стенкам. На краю его царило относительное затишье. Оползень безобидно стекал по его склону.

Обалдев от радости, я совсем забыл про огненный фронт. Но вот он про нас не забыл.

Пламя, яркое и хитроумное, подобралось и набросилось снизу, одним прыжком покрыв немыслимый провал.

И окружило нас.

Помню, что я бежал. Рубашка загорелась и вздулась пламенем.

Последующие события настолько ужасны, что из милости к читателю я наброшу на них завесу приличия, чтобы охранить…

Но нет! Смотрите все, как возгорается эта завеса! Ей не противостоять пламени! Не выстоять перед стеной огня!

Смотрите! Вот взвывает жадно пламя, и завеса рассыпается в пепел, и снова и снова встает перед глазами, бесстыдно и бесстрашно, все, что случилось со мной в тот день…

— мы бежим, рубаха на мне полыхает, я пытаюсь ее сорвать и не могу, потому что руки мои уже сплавились в кулаки…

— дикая боль крутит меня на месте, когда вспыхивает под ногами груда то ли телевизоров, то ли компьютерных мониторов, искры разлетаются, как вырвавшиеся на свободу пиксели, и меня окатывают брызги расплавленного алюминия…

— и вот я потерял Чхетри из виду, и вот нашел его снова, почти сразу.

На краю ямы горит куча промасленных тряпок.

Я услышал, как кровь закипела у него в горле. Затем он упал за край пропасти. Я смотрел, как он полыхает вниз, освещая себе дорогу.

Я упал. Я не мог двинуть правой рукой. Ее пригвоздило обломком железной арматурины, и железо входило в меня так быстро, что я чувствовал его вкус изнанкой горла. Орудуя левой рукой как рычагом, я высвободил правую. Крови не было — рану прижгло раскаленным железом.

Я закатился в глубокую колею, полную жидкой грязи. В ней я схоронился, пока огонь не пошел дальше. Тогда я встал и направился к той части горы, которая не так обгорела.

Нашел пустую лачугу. Вкатился внутрь, потерял сознание, очнулся, чего-то выпил, потом выблевал.

Очнулся снова. Меня трясла лихорадка. Я звал дедушку. Все тело покрыто ожогами. Они истекали кровью, как и душа моя.

Ночь. Холодно. Укрыться нечем — кожи почти не осталось. Навестил Чхетри в его пропасти. В свете пожара он показал мне внутреннее устройство горы. Светлые, мягкие, простые покрытия. Слегка изгибистые. Пласт чудес: время, жар и давление сотворили из мусора сокровища, подобные самоцветам… Драгоценные занавеси дряннейшей дряни, обивочный плюш из оберточной пленки, пурпурный, как мокрота туберкулезника…

И в третий раз я очнулся от стука в расшатанную стену лачуги.

— Господин Навин Джа?

Стояла ночь — та же самая или уже нет, я не могу вам сказать. В дверях стояла женщина. Средних лет, худощавая, с тяжелой черной косой. И коса эта, если можно так выразиться, стояла дыбом.

Коса стояла в воздухе у нее над головой — мне было видно сквозь дыры в крыше, как она возвышается над дымом пожарища, над облаками, над самим небом.

От этого все ее тело почти висело в воздухе и ноги еле касались земли.

— Мистер Джа, — сказала она. — Я доктор миссис Сарью В. Тамхан.

В моей мастерской на Луне темное вещество начинает на меня действовать.

Я «вижу» лишенные света формы — феномены энтоптики, нейростатики, фосфены, скотомы… Не зрительные иллюзии — нет, зрение, но посредством иных органов.

Я продвигаюсь сквозь рои muscae volitans, которые еще называют мушками в глазах. Когда-то ученые считали их мельчайшими частицами, оказавшимися в стекловидном теле глаза, но теперь-то мы знаем, что это живые создания. Привлеченный светом, — возможно, потому, что и мы устремляем наше внимание к свету, — этот планктон темной материи проплывает в поле зрения подобно тому, как медузы парят в глубинах морских, и собирается вокруг светочувствительных колбочек в темной, как бункер, внутренности глаза.

Я опускаюсь в ободранное кресло — такими когда-то в армии обставляли кабинеты начальства, — и вдруг понимаю, что у меня уже не дойдут руки его заменить. Я принимаюсь пристегиваться ремнями, присобачивать к груди и животу капнометр, плетисмограф, пневматический тензодатчик, сфигмоманометр с обратной связью…

Когда-то в этой мастерской обретался некий производитель парастатического оружия из Чхатрапура. Исследования и разработка стелт-технологий на основе темной материи; наблюдения за поведением частиц-призраков; энергетические установки забвения; попытка создать боеголовку из темной материи — безатомную бомбу…

Все попытки свелись к нулю. Энергетическая защита лаборатории не могла сдержать утечки потревоженных энергий; они обрушились на окружающий город и привели к хаосу; социальные и механические факторы стресса сдавливали город, пока наконец его население не изверглось из него, как косточки граната, и спешно устремилось домой, к Земле…

Консоль издает резкий звук, и я вздрагиваю от неожиданности. Заработали биосенсоры обратной связи. Фельд-губернаторы загудели.

Я вздыхаю с облегчением и принимаюсь за работу.

И… ах.

Без костюма так хорошо. Чувствую себя как плотник, которому позволили наконец снять рукавицы и ощутить шероховатое дерево под руками.

Губернаторы гудят, как фейерверки антиматерии; стружка, снятая с ничего, бесшумно стукается об пол…

Я работаю. Скульптура обретает форму, ее глубинный взор видит меня насквозь, а я ее (как плывущая рыбка вызывает движение воды и в то же время сама повторяет его)… и эта работа растет не в физическом, но в эмоциональном пространстве, как и следует произведению искусства…

Полость, заключенная в другой полости, обнажает мою суть, драгоценный мусор моей души, который время, жар и давление превратили в самоцветы…

Скульптура проста: ритмы стены и окна, задумчивости и гулкой пустоты.

Она — архитектурный обломок, зал ожидания космопорта с огромной дверью выхода на космодром.

Создавая ее, я леплю мои чувства, вспоминаю тот день, когда я стоял там — портрет художника в молодости, через пять лет после пожара, весь еще в свежих розовых заплатах наращенной кожи.

Рядом со мной доктор миссис Сарью В. Тамхан, подвешенная за косу над травой…

В мастерской я продолжаю работать. Темная материя — удивительный материал, он может передать чувство времени, его вкус, его структуру!