А то, что нам не известно… ну, то, что неизвестно, нетрудно представить себе, если дать немного воли воображению…
История, рассказанная в этой книге, — это история Нума, четырнадцатилетнего сына вождя одного из кроманьонских племен, жившего в пещерах Красной реки (нынешний Везер, правый приток Дордони) двенадцать или пятнадцать тысяч лет назад.
Сидя на подстилке у входа в хижину, Нум нетерпеливо ждал возвращения старших братьев Тхора и Ури с Большого Охотничьего Совета. Братья уже имели право присутствовать на Совете. Нум — нет. Он был еще слишком молод, чтобы высказывать свое мнение — и увы! — слишком слаб, чтобы принимать участие в Большой Охоте. Разве что к тому времени его нога…
В зеленоватом сумраке летней хижины Нум снова — в который раз! — внимательно оглядел свою искалеченную лодыжку. Два месяца назад, переходя вброд реку во время весеннего кочевья племени, он поскользнулся на мокрых камнях, неудачно упал, разбив щиколотку, и с тех пор сильно хромал.
«Я, верно, никогда не смогу охотиться, — печально подумал мальчик, — и стану вечной обузой для племени Мадаев».
Он бросился ничком на ложе из сухой травы и листьев, кусая губы, чтобы не расплакаться. Большой Охотничий Совет вот-вот должен был закончиться, и Нуму совсем не хотелось, чтобы Тхор и Ури, вернувшись, застали его в слезах.
«Они, конечно, только посмеются надо мной. Разве могут они понять, как я несчастен!»
Близнецы — Тхор и Ури — вели беззаботную, ничем не омраченную жизнь. Они уже были почти так же велики ростом, как их отец Куш — вождь племени Мадаев, и в глубине души считали себя не глупее Главного Колдуна племени, Мудрого Старца Абахо. Тревога, сомнение и усталость были одинаково чужды обоим братьям, зато смеяться они могли в любое время и по любому поводу.
«Правда, в последние дни веселости у них поубавилось, — с горьким удовлетворением подумал Нум. — Голод терзает день и ночь их могучие желудки. Если дичь будет по-прежнему попадаться так редко, близнецы скоро станут слабыми, словно малые дети, слабее меня!»
Он тут же раскаялся в своих дурных мыслях. Несмотря на все поддразнивания и насмешки братьев, Нум любил их обоих. Он помнил, как после его падения в реку Тхор и Ури, сменяя друг друга, несли братишку на плечах весь долгий путь до летнего становища племени.
Перевернувшись на спину, Нум стал растирать ладонью впалый живот.
«Я тоже голоден… — вздохнул он. — Ах, если бы Большая Охота наконец состоялась и была бы для нас удачной!»
Нум думал «нас», хотя, конечно, сам еще не мог натянуть тугой лук или метнуть в добычу тяжелое дубовое копье. Но он был Мадаем, и жизнь племени была его жизнью.
Ощупав свои икры, Нум заметил, что они стали еще тоньше. Разбитая же лодыжка, напротив, была вдвое толще здоровой.
«Она никогда не будет такой, как прежде, — пробормотал он, — не знаю, смогу ли я выдержать осенью долгий путь домой, к родным пещерам».
Нум стиснул зубы, сжал кулаки.
«Но я должен выдержать, должен во что бы ни стало!»
Желая подбодрить себя, мальчик закрыл глаза и принялся думать о родных местах, там, на далеком Севере. Он сразу увидел перед собой высокие, обрывистые берега Красной реки, размытые ливнями и паводками, серые скалы, подходившие к самой воде, изрытые глубокими пещерами, где царил теплый и таинственный мрак. Он вспомнил обширную пещеру, служившую жилищем его семье, с входом на уровне речной долины, и ту, где жила его маленькая подруга Цилла, расположенную на самом верху самой высокой точки скалистой гряды.
Нум любил Циллу, как родную сестру. Совсем крошкой Цилла потеряла своих родителей, погибших во время эпидемии. Ее приютил дед, Мудрый Старец Абахо, который, однако, не имел достаточно времени, чтобы надлежащим образом заботиться о сиротке: у него было слишком много дел. Абахо был одновременно советником Куша, художником, расписывавшим каменные стены Священной Пещеры и резавшим из дерева и кости амулеты для охотников, Мудрецом, изучающим Тайны Природы, врачевателем, готовившим целебные снадобья из трав, соков и ядов, костоправом, приводящим в порядок поврежденные руки и ноги, и, наконец, всеобщим другом и помощником, настоящим патриархом племени Мадаев.
Повседневные заботы о Цилле взяла на себя мать Нума, Мамма, у которой своих дочерей не было. Она полюбила маленькую сиротку, как родную. Но вот уже скоро год, как Цилла переселилась к деду в его высокую пещеру «у самого неба». Несмотря на свой преклонный возраст, Мудрый Старец продолжал жить на этой головокружительной высоте и предпочитал свое подоблачное жилище всем другим. Он проводил там в трудах и размышлениях все долгие зимние дни. В обязанности Нума входила доставка дров для его костра.
Вспомнив о зиме, Нум невольно поежился, словно его обнаженной кожи коснулось ледяное дыхание северного ветра. В такие холодные дни хорошо укрыться под сводами теплой пещеры, за высокой оградой из камней и бревен, защищающей вход, и сидеть у костра, устремив мечтательный взгляд на танцующие языки пламени и держа в своей ладони маленькую ручку Циллы.
«Цилла разлюбила меня с тех пор, как я стал калекой, — с горечью подумал Нум. — Она должна презирать меня…»
Он яростно прижал кулаки к закрытым векам и решил больше ни о чем не думать. Но — увы! — это было невозможно. Помимо воли перед его глазами одна за другой вставали яркие картины, заставляя его снова и снова переживать унизительные последствия своего увечья.
Нум представил себе возвращение Мадаев в долину Красной реки: длинную вереницу мужчин, женщин и детей, медленно бредущих на Север вдоль ручьев и рек. Они то переваливают через холмы, то продираются сквозь заросли кустарников и деревьев, уже тронутые дыханием осени, то переходят вброд реку в том самом месте, где Нум весной повредил ногу. Огромные куски вяленого мяса — зимние запасы пищи, — которые Мадаи несут с собой, подвесив к длинным жердям, наполовину выделанные шкуры зверей, рога и кости, необходимые для изготовления оружия и рабочих инструментов, издают резкий запах, привлекающий гиен, шакалов и волков. Каждый вечер звери устраивают вокруг лагеря Мадаев леденящий душу концерт, и люди засыпают беспокойным сном под злобное завывание голодных хищников.
Мадаи спят плохо, едят мало и идут целыми днями, без отдыха и передышки, до тех пор, пока высланные вперед разведчики не заметят наконец вдали широкую ленту Красной реки у подножия высоких утесов…
Погруженный в свои мысли, Нум внезапно вздрогнул, ощутив на лице струю прохладного ночного воздуха. Тхор и Ури вернулись; Большой Охотничий Совет закончился.
Нум приподнялся на локте и обернулся. Завеса из коры, закрывавшая вход в хижину, была откинута, удерживаемая могучей рукой с длинными смуглыми пальцами. Молочный свет полной луны озарял внутренность жилища. Стоя на пороге, близнецы обменялись несколькими словами со своим спутником, огромная тень которого могла принадлежать только Кушу, вождю племени Мадаев.
— Он спит, отец! — вполголоса сказал Ури.
— Пусть спит, — ответил тоже шепотом Куш. — Это самое лучшее, что он может делать. Бедный мальчик!
Нум резко выпрямился. Жалость прозвучавшая в словах отца, оскорбляла его. Он считал, что жалеть следует только дряхлых стариков, людей, больных неизлечимой болезнью, или совсем маленьких детей, которые страдают и мучаются, не сознавая того, что с ними происходит. Но он-то, Нум, не был ни стариком, ни больным и уже не считал себя больше ребенком.
«Я ранен… я только ранен… Но я хочу выздороветь и выздоровею… и они не будут больше говорить про меня: «Бедный мальчик!», они еще увидят, на что я способен!»
Наклонившись и пригнув головы, близнецы вошли в хижину. Но макушки их все равно касались толстых веток, служивших остовом крыши. Длинные черные волосы обрамляли загорелые лица юношей. Они заплетут их в косы, когда отправятся на Большую Охоту, если Совет назначил ей наконец время и место.
Тхор и Ури были похожи друг на друга как две капли воды. В детстве, когда они были совсем крошками, Мамма, их мать, надевала на руки малышей браслеты из разноцветных камушков: красных — для Тхора и зеленых — для Ури. Но озорные мальчишки порой нарочно менялись браслетами, и Мамме лишь с трудом удавалось отличить сыновей друг от друга. Эту шутку Тхор и Ури повторяли бесконечное количество раз и неизменно получали при этом огромное удовольствие. Они хохотали во все горло, обнажая крепкие белые зубы, и все Мадаи, как один человек, смеялись вместе с ними.
Но теперь, несмотря на всю свою беспечность, близнецы уже много дней не помышляли о веселье. Вместе с другими Мадаями, молодыми и старыми, они страдали от голода, а главное — от мучительного беспокойства за будущее.
