на него лишь беглый взгляд, уверенно сказал, возвращая: – Как две капли воды похож на тот, что был у Кольвейса. Уж я-то его видел каждый день. Кольвейс был заядлым курильщиком, всегда мундштуком пользовался. Был даже целый ритуал. Утренние совещания начинались с того, что Кольвейс сворачивал тоненькую трубку из бумаги и тщательно прочищал мундштук от вчерашнего осевшего никотина. Мы все дисциплинированно ждали. Потом он закуривал первую утреннюю сигарету, и совещание начиналось. Откуда у него этот мундштук, понятия не имею, никогда разговор об этом не заходил. Однако не сомневаюсь: Кольвейсу он был очень дорог. Однажды он его потерял где-то в школе. В помещениях, где он в этот день был, мундштук не нашелся. Тогда Кольвейс отправил на территорию всех курсантов и всех свободных от дежурства солдат взвода охраны, а потом и обслугу из местных. Нашедшему было обещано сто рейсхмарок – я имею в виду курсантов и обслугу. Солдатам – внеочередной недельный отпуск. О простой безделушке, пусть янтарной, так не беспокоятся… В конце концов мундштук нашел ефрейтор Ханке – на спортплощадке. Кольвейс туда часто приходил поработать на турнике – он следил за собой, занимался и на турнике, и в спортзале. Как обычно, снял китель, положил на скамейку, и мундштук выпал в траву. Ханке поехал на неделю в Гамбург к жене и детям…
Вот это действительно полная раскладка, оценил я. И достал из пакета часы:
– А насчет них что скажете?
Крамер и их повертел в руках очень недолго:
– Точно такой «Мозер» был у Кольвейса – с выпуклыми рыцарями на задней крышке. Вот только над часами он так не трясся, как над мундштуком, относился к ним спокойно, как вы или я… – и уставился на меня с нескрываемым любопытством: – Откуда это у вас? Обе вещи по отдельности можно считать совпадением, но когда присутствуют обе сразу… Если бы вы взяли Кольвейса, сказали бы об этом сразу.
Я молча протянул ему тощенькую папку, выложил на стол из пакета остальные вещички покойника. Фотографии он просмотрел быстро, так же бегло прочитал бумаги – их было-то всего три. Покачал головой:
– Интересные дела…
– Уж куда интереснее, – сказал я. – У меня сложилось убеждение: странный покойник – Кольвейс, за это девяносто девять шансов из ста. Слишком много вещей, которые на совпадения никак не спишешь: татуировка, три старых шрама, часы, мундштук…
– Знаете, я с вами согласен. Вот только смерть предельно странная…
– Вот с этим я согласен, – сказал я. – Оставим пока что этот вопрос, все равно версий нет, одни наметки. Татуировка… Вы о ней знали прежде?
– Понятия не имел, – мотнул головой Крамер. – Узнал только здесь, когда вы мне дали московские материалы по Кольвейсу. Прежде у меня не было случая ее увидеть. Когда он занимался спортом, всегда оставался в нательной рубашке. А баня… Вам дать полную раскладку о том, как в школе обстояло с банным делом?
– Давайте, – кивнул я.
Меня интересовала любая подробность, касавшаяся разведшколы абвера. А полные раскладки Крамера мне очень нравились – по делу, подробно, без лишнего многословия.
– Порядки были такие… – начал Крамер. – Некоторые пользовались ванной с душевой, а некоторые, Кольвейс в том числе, ходили в настоящую русскую баньку. Их в школе было две – для курсантов и «нур фюр дойче». Гильферинг даже брал с собой березовый веник и жалел, что нельзя устроить настоящую парную. Капитан фон Адельсберг за это над ним за глаза посмеивался. Классический пруссак, он и на коренных немцев из других земель смотрел свысока, а уж на прибалтийских… Говорил про Гильферинга: «Эти остзейцы [47] так долго жили среди славян, что переняли их самые свинские привычки».
– Ручаться могу, Кольвейса он не затрагивал, – хмыкнул я.
– Ну конечно, – в тон мне усмехнулся Крамер, – Кольвейс, даром что остзеец, был прямым начальством… Что еще? В отличие от нас, у немцев не принято ходить в баню гурьбой. Только поодиночке. Правда, после баньки немцы пьют, как русские, в основном пиво, но и шнапс мимо рта не проносят. Гурьбой мылись только курсанты. Так что у меня не было возможности увидеть голым ни Кольвейса, ни кого-либо из сослуживцев. Вот разве что доктор имел к тому все возможности, но он был эскулапом старой школы и никогда ничего не говорил о своих пациентах…
– Ну что же… – сказал я, когда он замолчал с видом человека, которому больше нечего сказать. – Теперь о Кольвейсе. Давайте исходить из того, что мертвец с изуродованным лицом – это все же Кольвейс. Есть доводы в поддержку этой версии, а вот противоречащих я пока что не вижу…
– Согласен.
– Вот тут возникают логические прорехи, – сказал я. – Хорошо, предположим, Эльзу оставили на нелегальном положении, о чем вы – да наверняка и остальные преподаватели школы – не знали. В конце концов, как вы сами рассказывали, ее к тому времени неплохо научили и нелегальной деятельности. Но вот почему в Косачах остался Кольвейс, решительно непонятно. Не та фигура, чтобы из него делать рядового нелегала. Этакий «хранитель клада», то бишь архива? Совершенно не верится. Не могло быть никаких «хранителей» по весьма прозаическим причинам: никто из них не способен был реально помешать нашим поискам архива. И тем менее Кольвейс остался, явно в нарушение приказа.
– Очень похоже. Я о таком приказе ничего не знаю, но безусловно начальнику разведшколы следовало эвакуироваться как можно быстрее. Очень уж много знал…
– Вот именно. Он больше трех недель просидел в Косачах, оставшись незамеченным, не сделав попыток добраться до своих. Уж безусловно не под заборами ночевал и не на чердаках прятался, иначе быстро привлек бы внимание и его сцапали бы комендантские патрули. Судя по ключу, у него было где-то надежное укрытие – квартира или, берите выше, дом. И убедительный документ, вот эта самая кеннкарта на имя местного жителя. То и другое он должен был приготовить заранее, отнюдь не в горячке последних дней. Но вот зачем? Какой у него был мотив? Загадка…
– Не для вас одного, – усмехнулся Крамер. – Я до сих пор над этим безуспешно голову ломаю, и мои товарищи тоже. Полное впечатление, что с определенного момента он повел какую-то свою игру… но какую? Туман…
– Теперь вот что… – помедлив, сказал я. – У меня есть еще один вопрос. Вполне допускаю, он вам покажется странным, но, честное слово, я вынужден заниматься им всерьез, такие уж обстоятельства. Но сначала… Вы – верующий человек?
– Нет, – ответил он без промедления. – Верующая у нас в семье только бабушка. Родители к этому относились терпимо.
