— Я обещала приходить, как только смогу. А могу я отовсюду. Приходить — и глядеться в двойное — нет, даже тройное — зеркало; отходить душой от стычек. «Мужчина — воин. Женщина — для отдохновения воина».
— Так сказал Заратустра. И еще он сказал: «Ты идёшь к женщине? Бери с собой плётку».
— То сказал не он, а вредная старушенция, которая его передразнивала.
— Тогда зачем ты приняла от Майи такой подарок? Ведь говорила же сама, что для лошади плеть — оскорбление.
Кардинена с укоризной кивнула:
— Знак власти. Признание над собой старшего — только и всего. Хотя иногда приходится пускать в ход как указку — если кто-то не умеет угадать точный миг для прыжка через барьер.
По сторонам дороги горы сдвигались, будто направляя и сторожа их путь: под копытами скрипел щебень, ниспавший со склонов, на самих склонах изгибались слои пород, курчавилась трава.
— Сорди, я вот на твоём месте другим бы поинтересовалась.
— Да?
— Как далеко осталось до места, где нас Тэйн перехватит.
— Ему мы во главе войска нужны.
— А разве мы уже не малое войско? Вздень поверх камзола кирасу, проверь, легко ли Стрелолист из ножен вынимается — и более ничего не надо.
— Карди, твоей русалке ты говорила иное. Прости, я снова виноват.
— Да, — коротко ответила его старшая.
— Я понимаю. Нет дела или поручения, какое бы я не исказил. Нет несчастья, которое я бы не навлёк тебе на голову.
Она коротко рассмеялась — до сих пор Сорди не замечал у неё такого жёсткого смеха.
— Твои ляпы на удивление плодотворны. Благодаря им все узы порвались окончательно, а все узлы связались как нельзя прочнее.
— Однако в этом нет моей заслуги — одна удача. Я не могу принять твоего прощения даром. Даже если вот эти твои слова и есть прощение.
На этих словах Та-Эль резко потянула за повод: Шерл поднялся на дыбы, и опустил копыта, вслед за ним остановился Сардер, по инерции перебирая ногами.
— Ты рассказывала мне разное, толковала об отсрочке, вгорячах давала обещания. Я помню твои слова о том, что вина выходит с твоим потом и кровью. Об Иосифе Флавии. И еще о переходе на ступень.
Кардинена сморщила нос в непонятной гримасе, скосила глаза на свой пояс:
— А уволить меня от исполнения можешь?
— Я не имею права насиловать твою волю. Однако всё стремится к завершению.
— Хм. Я так понимаю, на публичности ты не настаиваешь.
Он кивнул.
— Тогда предлагаю игру. Типа чтобы снять обоюдную… хм… неловкость. В Киргизии бывал? Там есть такое свадебное состязание, называется Кыз-куумай, «Догони девушку». Сначала парень пытается добраться до девушки, которая скачет впереди, и чмокнуть её в щёчку, но если ему не везёт — нерасторопен там или девушке не люб, отчего она прытче обычного уворачивается, — на обратном пути она едет позади и пускает в ход камчу. Сойдёт?
Сорди кивнул снова.
— Тогда снимай карху, стягивай верхнее и кидай всё мне. Рубаху тоже можно, хотя не обязательно. Дистанция — вон до того белого пятна вдали. Думаю даже, что это юрта и в ней люди живут. Сардер по умолчанию уступает Шерлу, тем более что сидишь ты в седле как кот на диване, так что дело чисто. Ну а если тебя такой расклад не устраивает — можешь меня поцеловать не по-детски и закрыть счёт.
Он презрительно фыркнул, раздеваясь.
— Ну, тогда… Смотри сам. Желаешь гнать во весь опор — прошу пана. Если совесть иное велит — придержи Сардера, обгонять всяко не стану. Но насчёт прочего учти: ни коня, ни руку я особо утишать не намерена.
Сорди вывел жеребца вперёд, потрепал по холке, успокаивая. Толкнул краем стремени.
И когда уже поднял жеребца в галоп, почувствовал ожог, легший поперёк нагих плеч. Едва не передал это лошади, судорожно стиснув колени — такова была боль.
«Не выдержу. Я ведь не знал. Когда православы хлестали меня поясами и пинали…»
Тогда было легче. Но Кардинена в Замке и позже. Но Эррант, которую в молодости примерно так учили соблюдать нужный ритм — хлеща ремнем по ногам. Но сёстры милосердия, которых ранили… даже Майя! Они были женщинами…
«А я муж. Воин. Да. И Сардер уж точно ни при чём».
В ответ на его мысли ещё один удар пришёлся по прежнему месту, однако…
Это возбудило не протест — азарт. Сорди прибавил ходу, дёрнулся влево, желая избежать, но когда его в третий раз настигло, лишь рассмеялся в душе.
«Я знаю. Теперь я знаю».
Что именно — он не мог себе объяснить. Петлял, как дикий зверь, не пытаясь глянуть в глаза преследователю, нагибался к холке и распрямлялся будто в желании получить очередной посыл. Во рту возник едкий вкус железа, будто Сорди грыз удила, дышать было почти невозможно — каждый вздох проходил через раскалённое жерло, кожа промокла и слиплась — нечто отдельное от тела. Последние метры до белой отметки он прошёл невредимо — но понял это, лишь когда незнакомые руки переняли повод и бережно спустили Сорди, почти беспамятного, наземь.
Очнулся он во вполне ожидаемой позиции: задницей кверху, голова повернута на подушке вбок, чтобы ничто не мешало дышать.
И судя по застрявшему во рту и глотке мерзкому вкусу — блевать тоже.
— Тише, — проговорил кто-то приятным баритоном. — Вот чего не нужно — это ворохаться. Я тебя от синяков бадягой набодяжил по уши и тёплой тряпкой прикрыл. А мазь едучая, не дай Бог в глаза попадёт. Славно ещё, что в сих краях энтропия сдулась напрочь: раны сами собой исчезли. Кожа, ты учти, полопалась, как на старом диване.
— Ты к-кто? — спросил Сорди.
— Давай потом друг другу представимся. Когда последний парад наступит. Пить-полоскать хочешь?
— Угу.
— Я тебе сейчас морковного соку дам. С соломиной, чтобы тянуть через неё. Ты такого в беспамятстве литра два через себя пропустил. Туда и обратно, как говаривал один хоббит по имени Бильбо. И через все телесные отверстия сразу.
— Прости.
— Чего уж там. Не впервой на матрас клеёнку постилать.
Акцент был незнакомый, чуть шепелявый, выбор слов излишне простонароден, но распевные интонации, из-за которых кажда фраза делалась строкой из поэмы, искупали всё.
Рука, что держала фаянсовый стакан, протянулась книзу — смуглая, короткопалая, слегка пахнущая чистым металлом. Сорди вцепился в неё, пытаясь приподняться, но другая рука тотчас придавила его затылок к постели:
— Не порть мою работу. Хочешь, чтобы твоя прекрасная белая шкурка так и осталась навек пятнистой? Пей вон знай.
Сок был очень душистый и чуть едкий — чувствовался корень имбиря.
Сорди не торопясь вытянул его весь и отвалился назад.
— Это от простуды, — пояснил голос. — Боялись, что лихоманка прикинется.
— Кто ещё?
— Хозяйка твоя.
— Она здесь?
— Не совсем. На дальнюю верховую прогулку отправилась. Ты чего думаешь, чудик, — ина о тебе тревожится хоть на волос? Она, знаешь ли, человек от природы жёсткий и прямой, хотя в то же время весьма затейливый, а ты её вдобавок раззадорил своими приставаниями. Ну ничего, зато фасонной езде выучился. Этим искусством именно так и овладевают, хотя без того трагизма обстоятельств.
— Откуда ты взял про езду?
— Видел твой героический финиш. Да кто бы сомневался! Ина командир к своему делу относится ответственно: учит, оберегает, но уж никогда не станет окутывать тебя теплом, как обычная женщина. Дзенский мастер, типа того.
— Можно подумать, ты её так плотно знаешь.
— Кого — высокую госпожу Та-Эль? Шутишь. Я ж охранником и личным ординарцем при ней служил.
Ординарцем.
Сорди не выдержал — рванулся из объятий, сел на ложе, откинув пахучие тряпки. Боль ввинтилась в рёбра стаей зубоврачебных свёрл, кислая тошнотная вонь подступила к гортани, но, по счастью, дальше не двинулась.
Лицо на фоне белоснежных войлоков и янтарного цвета решетки казалось почти коричневым — округлое, тонкобровое, большеглазое. Чёрный волос вился крутым бараном, зрачки сливались по цвету с радужкой.
— Дар, — пробормотал Сорди.
— Зато вон ты вовсе не подарочек, — рассмеялся тот, развёл руками. Зубы некрупные, чистые, тоже сияют: как и весь он. Есть люди, у которых малейшее движение поёт…
— Кардинена о тебе знала, что жив? Но ведь рассказывала…
— С недавних пор — знала, конечно. Ты думаешь, она перед тобой отчитывается?
— Юрта. Вот почему я решил. Карди ведь не могла издали разобрать, что это именно юрта.
— Юрт или джурт, по-здешнему, — вообще мир. Малая человеческая вселенная внутри большой и безбрежной. А я кочевник и свой мир, свой дом ношу с собой. Вожу во вьюках. Увижу красивое место — поставлю. Так что не береди себя: умолчать наша ина ещё может, солгать или схитрить — никогда.
Уселся рядом с Сорди, снова приобнял осторожно, стараясь не касаться больных мест.
— Ты скоро сделаешься совсем прежним, светловолосый. Даже ещё прекраснее. Здешние горы и воды всё излечивают.
