разведка была и тогда, но звалась совершенно иначе… и потом, немцы сюда не пришли, не смотрелись серьезным врагом. Поляки тоже. Они тогда еще не раскатали губы на «восточные кресы», собачились исключительно с Литвой. Вы знаете что-нибудь о «казусе Желиговского»? [49]
– Слышал немного.
– А нам читали спецкурс, я же был в группе, ориентированной на Польшу… В общем, поляки все силы бросили на Литву. А вот обвинение в связи с белогвардейцами могло прозвучать… Однако наш аноним явно человек в годах, эксперты уверяли, что грамоте он научился до революции. Вот и судил по старинке…
– Ну, вполне реалистичная версия… – сказал Радаев. – Я в Красную армию как раз попал весной восемнадцатого, повсюду была та же неразбериха, и в самом деле могли прислонить к стенке, не особенно и разбираясь. Скажем, в то время к городу подходили белые, и в Косачах была их агентура, а то и заговор готовился. Я в Гражданскую сюда ни разу не попадал, но в других местах как раз была и белогвардейская агентура, и заговоры, причем необязательно белые – суматошные были времена… Теперь вот что… Даже если мы на минутку допустим версию, что колдуны, оборотни и Садяржицы существуют, все равно во всем этом есть темные места. Очень темные. Почему аноним написал именно такое письмо… Ладно, тут твое объяснение выглядит вполне убедительным. Но вот зачем? Если анонимку написал Жебрак, какая у него была насущная необходимость? Барея и Липиньский – кстати, при чем тут Липиньский? – были ему совершенно не опасны. А Кольвейса и Эльзу он вряд ли мог знать. Допустим, Ерохин случайно узнал что-то такое, что было для Жебрака опасно, хотя я в толк не возьму что. Ну а сержант просто-напросто, что называется, попал под раздачу. Но зачем Жебраку понадобилось убивать Кольвейса и Эльзу?
– Вот на это ответа у меня пока что нет, – честно признался я. – Возможно, мы далеко не все еще знаем об этой истории, очень уж большая и протяженная во времени, много людей, самых разных, вокруг нее и в ней. Не удивлюсь, если отыщутся убедительные мотивы, только мы пока что на них не вышли…
– Я так понимаю, ты плохо веришь, что какие-то ниточки нам даст Липиньский?
– Совершенно не верю, – сказал я. – Судя по тому, что рассказывал о нем Барея, твердокаменный материалист, всем, что лежит за рамками обычного, никогда не интересовался, в том числе и книгой отца Иеронима и пересудами о Жебраке. Правда, нужно его как следует расспросить об Эльзе…
– Сегодня возьмешься?
– Нет, на завтра наметил, – сказал я. – Никуда он не денется, а Эльза все равно мертва. Еще одна ночь и одинокий вечер, несомненно, исполненные тягостных раздумий, только на пользу пойдут. Мне утром докладывали: он откровенно нервничает, чем дальше, тем сильнее. Один к тому же остался в аптеке. Конечно, если вы считаете, что следует.
– Не считаю, – отрезал подполковник. – Как считаешь нужным, так и поступай. В самом деле, лишний раз подержать в неизвестности бывает очень полезно. У тебя что-то еще?
– Есть и другие соображениям по поводу Жебрака – на сей раз имеющие прямое отношение к нашей работе. Гармаш уверяет, что, по его данным, мельник не имел никаких контактов с немцами. Что, если он знает не все? И мельника все же завербовали немцы? Я на их месте обязательно бы завербовал. Это обычные хуторяне сидят бирюки бирюками, а на мельницу после уборки урожая съезжается народ со всей округи, пока ждут своей очереди помола, болтают друг с другом и с мельником, со всех сторон информация о здешних делах и новостях стекается… Почему бы и не предположить, что архив спрятан как раз на мельнице? Очень подходящее место. Там наверняка есть подвалы, двадцать три ящика займут не так уж много места, их можно надежно замаскировать…
– Ну, это уж тебя занесло, – сказал Радаев ничуть не насмешливо. – Вот в этом направлении я бы не стал работать. Абверу как раз и неинтересны были бы местные новости, скорее уж этим занялись бы гестапо или полиция. Но гестапо ни за что не стало бы светить перед абвером свою агентуру, даже теперь, когда высшее начальство у них одно. И потом, агенту из местных ни за что не доверили бы обязанность хранителя архива: архив абверовской разведшколы – это не ведомости из каптерки по расходу портянок и крупы… Постой, постой… Это к чему же ты ведешь? Что следует взять взвод, а лучше два, и перетряхнуть «хозяйство Жебрака»? В поисках архива, так надо понимать?
– И не только архива, – сказал я. – Еще и Садяржиц. Насколько можно понять, это не призраки, а твари из плоти и крови. Все рассказы о них сводятся к тому, что колдуны этих чертовых птичек держат на цепи в подвалах… Вот и убедительное доказательство: птицы неизвестного науке вида – а какие же еще? – ядовитая слизь в мешке под клювом…
– Сомнительное предприятие, – сказал подполковник, подумав. – Архива может там и не оказаться. И потом, как мы замотивируем в докладной причины обыска? Их ведь понадобится указать точно. А если Жебрак окажется склочником и побежит жаловаться? В военную прокуратуру, нашему начальству, в райком? Сам прекрасно знаешь, есть директива соблюдать в отношениях с населением крайнюю деликатность. Такой уж здесь специфический народ: исключая неполных два года до войны, долго были под поляками, а потом под немцами, к советской жизни не приобщились толком. Предписано обращаться с ними деликатно, словно с барышней из приличной семьи. Я не кляуз боюсь – на меня, случалось, кляузы строчили и волки позубастее, и обвинения шили не в пример серьезнее. Просто-напросто не люблю нарушать предписания и директивы… в тех случаях… в тех случаях, когда не могу привести в докладных достаточных оснований. Ну а Садяржицы… Где гарантии, что Жебрак их непременно держит при доме? С тем же успехом может поселить в избушке в чащобе. Чтобы их там найти, понадобится войсковая проческа числом не менее полка, а кто нам ее даст и на каком основании? Попробуй мы заикнуться хоть устно, хоть письменно, будто намереваемся ловить чародейских птиц из сказок, над нами будут хохотать и в дивизии, и в армии, и далее по вертикали, а потом дадут втык за то, что вставляем в серьезные казенные бумаги откровенную мистику. В нашей системе – да и в любой другой – нет отдела, занимавшегося бы колдунами и ведьмами.
Я подумал: а если все же есть? Еще в курсантские годы произошло одно событие, из-за которого я на
