Удар грома долетел до них и отгульем прокатился по далеким скалам.
Чатур понурил голову.
— Однорукий бог бессилен, — проговорил он так печально, что сердце у Алэ сжалось еще сильнее.
Идол, простиравший к небу одну руку, имел, в самом деле, довольно несчастный вид.
— И Черного Льва все нет! — прошептал Алэ.
— Черный Лев приползет неслышно, как змея, — сказал Чатур.
— Но ты видишь, что нам недолго осталось ждать? Завтра они будут еще ближе.
— Сколько солнечных кругов прошло с тех пор? — прибавил он, помолчав.
Чатур снял с шеи ожерелье.
— Вот эту красную раковину нанизал я в тот год… А вот эти все после.
— Их много.
— Да, много. Тогда у меня на голове были волосы, а теперь глина.
Алэ подошел к богу и ударил его ногой в живот, так что идол качнулся.
Чатур удержал его.
— Не надо его бить. Он не виноват, что у него нет руки.
И он вспомнил ту страшную ночь, когда после отъезда белого путешественника они пришли, чтобы принести богу благодарственные жертвы и увидали, что у бога нет руки.
С тех пор начались беды.
Но никогда еще такая страшная беда не надвигалась.
Белые люди смотрели на негров, как на скот. Они били их кнутами, если те уставали от работы, они вместо того, чтобы дарить им за труд ножи и платки, поили их водкой. Если негр заболевал, все покидали его, словно это была сгнившая рыба.
Алэ никто еще никогда не бил кнутом, кроме отца.
Но отец мог его бить, это не было обидою.
— Если меня тронет кнут, — громко сказал Алэ, — я перекушу себе руку и выпущу всю кровь.
Чатур вздохнул.
— Не говори так, Алэ. Так же говорил и Быстрый Коршун, вождь из-за горы… А однако, когда кнут хлестнул его по лицу, он подставил спину.
Алэ подпрыгнул от ярости, но ничего не ответил.
Когда они вернулись в деревню, ребенок все еще плакал.
На востоке занялась заря. Ночь быстро превращалась в день, и зарева теперь уже не было видно.
Алэ вздохнул с облегчением и согнувшись вошел в свою хижину.
Он погладил по голове плачущего ребенка и поцеловал Магуру.
Магура при свете дня поглядела на него.
— А где же твое копье, Алэ? — спросила она с беспокойством.
Алэ с болью в груди вспомнил еще раз о своем бессилии.
Он сказал злорадно, словно издевался не над самим собою, а над кем-то другим:
— Я забросил эту негодную хворостинку. К тому же и рука моя слаба, как у самого маленького из моих сыновей.
Он с тоской погладил свои стальные мускулы.
Но теперь ему было все-таки легче. Плач ребенка заглушал отдаленный грохот, а зарева не было видно.
Прошло много времени в томительном ожидании.
На этот раз Жак был твердо убежден, что песенка его спета.
Страшная слабость снова сковала его всего, а от жажды у него положительно слиплось горло.
Бывали мгновенья, когда что-то словно лопалось в его горле, и тогда перед глазами вертелись пестрые огненные круги.
Признаки беспокойства наконец, стал проявлять и невидимый незнакомец.
Его, по-видимому, тоже удивляло безмолвие, окружавшее их.
Легкое покачивание указывало на то, что они все еще среди моря, но машина не работала и люди не бегали над головою.
Наконец пришел день или ночь, когда голос во мраке произнес:
— Надо итти.
— Да, да, — поспешно забормотал Жак. Ему хотелось тоже итти, итти куда угодно, только бы не сидеть больше в этой страшной дыре.
Спутник, по-видимому, знал куда итти, ибо он быстро зашуршал ногами по бочкам.
Жак чувствовал, что его ноги онемели от долгой неподвижности, но он тем не менее не отставал от незнакомца, цепляясь за его одежду.
Внезапно тот остановился и начал медленно подниматься вверх.
Жак ухватился было за него, но тот лягнул его пяткой прямо в подбородок и едва не свихнул челюсти.
Жак отлетел назад, но страх остаться в трюме заставил его позабыть об этой грубой обиде.
Он снова вскочил и дрожащими руками нащупал веревку.
Он тотчас же повис на ней.
И в это время вдруг над его головой вспыхнул целый пожар.
Жак зажмурил глаза, совершенно ослепленный.
Но это не был пожар, это сноп дневного света ворвался через приподнятый люк.
Жак видел ноги и зад незнакомца.
Он, очевидно, задержался в нерешительности, не зная, вылезать ли ему, или вернуться обратно.
«Неужели он опять закроет люк, — с отчаянием подумал Жак, — и чего он боится? Все равно, в трюме мы, наверное подохнем».
Но вот ноги незнакомца зашевелились, и он исчез наверху.
Жак, словно кошка, вскарабкался за ним и выскочил на палубу. Люк с треском захлопнулся и едва не отшиб ему ног. Казалось, его спутник, нарочно поскорее захлопнул его.
Сначала Жак, закрыв лицо руками, чтоб не ослепнуть, жадно глотал влажный морской воздух. Грудь его ходила ходуном, и он готов был плясать от восторга. О том, что скажет капитан, когда увидит его, он и не думал. Пусть швыряет в море. Лучше утонуть при солнечном свете, чем умереть в этой черной дыре.
Наконец он огляделся.
Он стоял на палубе «Габонии», залитой горячим, как огонь, солнцем. Кругом был безбрежный океан.
Спиной к Жаку стоял негр в полосатой рубашке и белых штанах и смотрел вдаль.
Жак огляделся по сторонам, ища своего спутника.
— Глаза мои все еще полны мраком, — произнес негр, и Жак вздрогнул, узнав голос, говоривший с ним в темном трюме.
Жака поразило, что кругом не было видно ни души. Ни капитана, ни матросов, ни торговых агентов.
Негр в это время повернулся и сел на свернутый канат.
Жак узнал того самого негра, в которого франтоватый парень хотел запустить камнем.
Но Жак все еще слишком наслаждался ощущением света и простора, и ему было некогда удивляться.
Негр казался погруженным в глубокую задумчивость. Он озирался по сторонам, потом смотрел вдаль и опять задумывался.
Жак отважился предпринять маленький обход парохода.
Дым не шел из трубы, и вообще кругом не было заметно и признаков жизни.
Удивленный Жак толкнул дверь кают-компании.
Она подалась.
Но в кают-компании было тоже пусто.
Жак пошел дальше. Он заглянул в кухню и с восторгом набросился на банку с сухарями. Потом, вспомнив о негре, он понес ему сухари, решив отплатить ему угощением за угощение.
Негр продолжал сидеть так же задумчиво.
Он безучастно съел несколько сухарей.
— Вот нехорошо, что нет пресной воды, — заметил Жак, — по крайней мере, я пока ее не нашел.
Он старался заглушить в себе жажду чтобы не портить настроения.
— Но что стряслось с пароходом?.. Здесь никого нет…
Жак указал на рулевое колесо, которое бессмысленно вертелось то в одну, то в другую сторону.
— Мы здесь вдвоем, — заметил Жак.
— А сейчас я буду один.
— Почему?
Негр молча вынул из-за пояса широкий стальной нож, невыносимо сверкавший на солнце.
— Потому что я разделю пополам твое сердце, — произнес он спокойно, вставая и кладя Жаку на плечо тяжелую, словно камень, руку.
Пока марсельские газеты угощали своих читателей разными подробностями из жизни Лактьера, знаменитый Шарль Рекло целые дни проводил в изучении его кабинета.
Один корреспондент, которого сыщик отказался принять за недосугом, поместил в газете ехидный фельетон. В этом фельетоне он высказывал мысль, что Шарлю Рекло надоело ремесло сыщика.
«Он так увлекся изучением коллекции Лактьера, что решил сделаться этнографом. В добрый час! Может быть, тогда он будет более на своем месте! А то, что же это за сыщик? Живет в Марселе чуть ли не две недели, а ничего еще не мог сообщить интересного».
Фельетон заканчивался восклицанием:
«Франции нужен Шерлок Холмс!»
В баре «Носорог» тоже толковали об убийстве.
Спрашивали мнение Минюи.
Тот скалил свои белые, как сахар, зубы, но глаза его не были веселы.
Вообще негр проявлял какое-то непонятное волнение.
Острили, что он влюблен в одну из посетительниц ресторана, в знаменитую марсельскую красавицу, прозванную Чайкой.
Однажды вечерком в «Носороге» собралась теплая компания и заняла столик в углу. Это были молодые врачи, которым всегда Минюи прислуживал сам. Такой почет он оказывал лишь постоянным посетителям.
Молодые врачи шутили что-то по поводу анатомии поданной курицы, они уверяли, что у нее аппендицит.
Минюи скалил зубы, держа в своих черных руках большой поднос с десертом.
— Смотрите-ка, господин Минюи, — произнес один из врачей, кивая на вход. — Чайка прилетела.
Негр обернулся, но вместо Чайки увидал бритого человека, очень хорошо одетого, с трубкой в зубах.
— Я пошутил, Минюи, ее нет.
