— Да, позвать его к аппарату?
— Нет-нет, я с вами хочу пообщаться.
— Пожалуйста, слушаю вас.
— У вас как? Все в порядке?
— Да! А что случилось? (крепчает женский голос)
— Мы очень уважаем Сашу, он человек работящий, но с ним что-то происходит. Охранник наш жалуется, что Саша с крыши самолетики пускал и ему язык показывал, он уже милицию собирался вызвать, как по инструкции, а Саша ему угрожал, что он тогда окна побьет и его маме скажет, что тот курит и картинки с голыми женщинами в столе держит, а у охранника мама строгая. Он Сашу боится и обязанности свои выполнять не может. Техперсонал тоже смущен поступками вашего мужа: рисунками женщин в туалете, приклеенными жвачками и…и… вот! Он еще кнопки в лифте поджигал. Елизавете Георгиевне, секретарше нашей, подсунул безумный рисунок с подписью «Лизка дура» — это, конечно, так, но он ей волосы пластилином и жеваной бумагой заплевал. Безобразие же! А эти постоянные щелбаны подчиненным! Позавчера шеф зашёл за отчетом в его кабинет, вылетел с воем и теперь лежит дома с больным сердцем, и все из-за Саши. (Все это время жена Конского охает в трубку и приговаривает «Боже мой, Боже мой»).
— Да, да, я вас понимаю. Он сейчас сам не свой. Мы тоже страдаем, — всхлипывает она.
— Руководство С. Н. А. дает Конскому месяц. Сейчас лето, пусть отдохнет, — говорит мужской голос в трубке (Конский с этого места подслушивает). Если он продолжит чудить, больше пусть даже не приходит. Охранник говорит, что не пустит, да и нам с его состоянием тяжело ужиться, так ему и передайте, только помягче, может, все наладится, он же ценный работник. Был.
— Поняла.
— До свидания (кладет трубку).
Жена тоже кладет трубку.
— Саша, поди сюда, — властно и скорбно призывает она Конского.
Конский приближается боком, лицо его печально.
— Что ты сделал с шефом? Он из-за тебя заболел.
— Ничего я ему не сделал, он первый начал, — колюче вступил Конский.
— Что у вас произошло? Вы поругались? Подрались? Ты его ударил?
— А чо он! Подкрался и давай орать! «Что это такое — что это такое! Чем ты тут занимаешься»? Рот раззявил, а я ему: «У!», а он: «Ой!», а я ему р-раз — и саечку за испуг.
— Что ты ему? — ошалело спросила жена.
— Саечку! — победно сказал Конский. — За испуг.
— Ты совсем сдурел! — скорбит жена.
— А пусть не выступает! — победно вторит Конский.
— Ага! А за что он на тебя кричал? А?
Конский заозирался.
— Ну! Я жду!
У Конского краснеют уши.
— Может, мне сына позвать, чтобы ты при нем все сказал.
Удар действует. Конский закрывает глаза и шепчет.
— Танчики рисовал.
Жена немеет и голову вытягивает, стараясь понять.
— Ну-у-у-у, войнушка, понимаешь. Курскую дугу рисовал. Наши танчики против фашистских.
Конский с тупой тоской наблюдал, как жена, милая жена, с косой, как у Ирины Константиновны, превращается в обеих Ларисок.
Скорее бы все кончилось, — томился Конский. И все кончилось.
С сумкой через плечо он беззаботно катится к маме.
«У-х-х-х, все кончилось, — думает он. — Прогнали меня Лариски. Да и фиг с ними, маме чего-нибудь совру.
В сумке коллекция значков и календариков (сын успел вынести). Сейчас к маме, поесть и в лес клопов-солдатиков собирать. Круто было бы жужелицу найти. Жаль, мало их сейчас. Главное — спички взять и в кеды переодеться», — сосредоточенно бормочет Конский.
Впереди месяц каникул. Или больше.
По улице, кроме нас двоих, меня и мужика, что шел чуть впереди, народу было достаточно. Все деловито сновали в разгар рабочего дня, перебегая из одного помещения в другое, глаза у всех были вытаращенные, лица целеустремленные и слегка онемевшие. Мы же, я и мужик чуть впереди, были другие и шли иначе. Он крупный, лысый с двумя огромными баулами со сломанными молниями (в таких в начале 90-х тряпье в Польшу возили), брел рассеяно и неторопливо, немного боком, и я так же, только не боком, а покачиваясь. Потом из баула выпал плюшевый комок, я поднял и окликнул лысого, он кивнул и побрел назад, а я ему навстречу с комком. У него, пока он ко мне брел, еще один комок выпал, но уже большой, а вокруг луж полно, я ему глаза расширил и снова кивнул, он понял и в ответ тоже расширил, голову в шею вжал, развернулся и за большим бросился (он в лужу упал).
Тут я подоспел, протянул ему то, что было у меня. Он взял у меня из рук комок, улыбнулся, кивнул и сделал небольшой книксен.
Я ему тоже улыбнулся и двинулся дальше и вдруг вслед услышал:
— Спасибо! Ушей у меня очень мало, лап много, но их все равно жалко. Надо упаковать мою одежду плотнее.
— Ого! Одежду? — спросил я.
Мы некуда не торопились, и пошли рядом.
— Ну, не одежду, а реквизит, я из цирка, — говорил дядя и топтался.
— В этой сумке бурый и гималайский медведи, а в этой полторы львицы и леопард, — кивал лысый пальцем.
Я посмотрел оторопело. Он это увидел, и продолжил объяснять.
— Я по цирковому ведомству, в цирковом училище преподаю, — плавно он это проговорил, со вкусом и достоинством.
— Веду практикум по дрессуре с крупными хищными животными.
— Бывает же такое! — сказал я.
— Штучная профессия! Штучная! Таких человеков, как я, по пальцам одной руки считать можно, не то, что этих! — указал головой в сторону снующих вокруг нас людей.
— Очень ответственное дело — дрессура, — завелся он, — Будущего дрессировщика надо, во-первых, не испугать, во-вторых, не обнадёживать излишне, мол, вот ты на меня строго посмотри, а я лапки подыму, и в-третьих, не пришибить, так как козлов в нашем деле, как и везде, достаточно. Кстати, это ж ответственность большая, так как мне решать, пускать студента на сцену или не пускать с животными дикими работать.
У меня много известных учеников. Очень известны братья Пахучие, например, которые тиграм всякие штуки засовывают в рот и на львах катаются. Вы их точно знаете. Сколько я их на себе носил, сколько рычал на них, чтобы людей из них сделать. Вона теперь как выступают! Даже на мусорных баках из афиш вываливаются. Больших мастеров делаем.
В советские времена к нам, хищникам, серьёзнее относились. Отдельно и специально клетку со мной в училище цирковая машина привозила еще с вечера. Я уже в ней сижу, и, как вы изволили выразиться, в одежде. И даже вечерний корм в шкуре принимаю, чтобы весь следующий день студентов тренировать… Все по-настоящему! Не как у этих, — опять бросил он в ряды офисменов. — А среди них дураков!!!!!!!!! Мне и ребра стеком ломали, был там такой садист. На занятии еще люди были, пришлось со сломанными ребрами работать!
