– Поговорил с атаманом, и голова надрывно болит! Как с перепоя! И послевкусие неприятное – ощущение, будто меня «развели» и «кинули», как последнего лоха!
Юрий потер виски и закурил сигару, тщательно размышляя о сказанном, а еще припоминая все недомолвки. В последнее время он так делал всегда, когда чувствовал, что его обманывают. Интуицию ведь не проведешь, хотя «запудрить» мозги можно капитально.
«Наш пострел везде поспел. И с Москвой договорился, и в Варшаву накапал, и в Киеве у него связи, и на гетмана Самойловича влияние имеет, хотя всем известно, что между ними сплошная ругань и хула стоит нетерпимая который год. Сплошной он благодетель и помощник, только где его забота была, когда меня на дыбу подвесили?!
Что-то тут не так!
Хм, а с чего ты поверил, дражайший король, что дела именно так состоят. Людям свойственно набивать себе цену там, где они ничего не сделали. Чтобы повысить свою значимость и влияния в глазах другой стороны и, следовательно, поднять цену на услуги, не только совершенные в натуре, но вообще не сделанные.
Как интересно выходит! И на чем атаман прокололся, раз у меня так сильно болит голова, словно снова с Лариской «базар перетер» – вот манипулятор была – от слез и соплей к ласкам и сексу, нытьем по мозгам – а как что то выпросит, то враз меняется!»
Юрий хмыкнул, боль в висках сразу отступила – он понял, что вышел на правильный путь. Первый довод атамана, что именно он заставил Мельника пойти в реестр выглядел за «уши притянутым». Кальмиуская паланка пребывала в столь жалком состоянии, что казаки сами напрашивались принять их под власть короны. Да и зимовые казаки по Самаре и Волчьей откровенно тяготились подчиненностью решениям Сечи – на круги им хода не было и никто их там в расчет не принимал. Ибо настоящий запорожец жену не имеет, работой заниматься ему позорно, и лишь охота с рыбалкой допускается, как единственное занятие.
И только воевать надо, и жить от добычи к добыче, от грабежа к грабежу – сплошная романтика! Слов нет – одни маты!
Каждый год через Самару и Волчью проходили ногайские орды – зимовые казаки несли страшный урон от набегов, и, хотя сеяли хлеб для прокорма, но поля вытаптывались. Из Чертомлыкской Сечи приходила помощь, но постоянно запаздывала – гулящие запорожцы отнюдь не стремились положить свои чубатые головы. Да и сил таких не было у них, чтобы орду остановить. Да, укусить могли, и сильно, рассеять отряд – но вставать на дороге главных сил ногайцев не рисковали.
«Потери они хоть и восполняют, но сильно зависят от притока желающих вступить в «казацкое братство». Собственного воспроизводства у них практически нет, а зимовых казаков мало. И это одна из причин, по которой Сечь обречена в будущем.
Видит ли это Сирко?
Несомненно, иначе бы со мной не заигрывал. И ставку делает на меня, стараясь в то же время использовать во благо Сечи. Ничего тут он поделать не может – своя рубашка ближе к телу!
По сути, мне пытаются сбросить неликвидный товар за большие деньги – запорожцы сами уже не могут держать и защищать свои зимовые городки по Волчьей и верхней Самаре. Оборонять столь растянутые коммуникации сложно, у них сил нет. А мне придется – по ним идет поток переселенцев и можно получить помощь, минуя Москву.
Вот батька и проехался мне по ушам, эмоционально так «раскачивая», гнев на милость постоянно меняя. Что ж, урок получен впрок, все на пользу пойдет в будущем. Друзей у правителя нет, есть союзники, которые всегда будут использовать другого к своей выгоде, и тут не место для упреков – кто тебе мешает поступать также?!
«Подстава» здесь не в падлу, за честь почитается. Таковы правила этого мира, жутко похожие на императив, что ходил в мое время в местах не столь отдаленных – не верь, не бойся, не проси!»
Глава 5
– Хотите сделку, уважаемый Абай-мурза, – Юрий нарочито усмехнулся. – Если с трех залпов будет побито или переранено больше двух сотен овец, то за каждую вы возвернете десять голов. А если меньше – то за непострадавшую от «манны небесной» овцу, я вам заплачу десять алтын, вот таких, как эта монета, уважаемый!
Галицкий протянул татарину блестящую серебряную монету, недавно отчеканенную из столового серебра, пущенного на переплавку. Тот без видимого интереса покрутил ее в пальцах, даже не прищурив раскосые глаза – она не вызвала у посланника проблеска интереса. Вывод напрашивался простой – в Бахчисарае прекрасно знали, что в Галиче чеканят собственную монету. Да и многое о чем проведали, раз к концу зимы прибыл на переговоры вот этот чумазый мурза, в богатом халате, немного прожженном и засаленном от степных ночевок у костра под открытым небом.
– Хорошо, я принимаю твое предложение… князь.
Цель визита прояснилась быстро – почти без восточного славословия мурза сказал, что хан сильно недоволен его разбоями, требует у галицкого князя полной покорности, в знак чего отправить к нему в «гости» жену князя и его первенца, где их примут с должным почетом. Слово «заложники» мурза не произнес, но оно подразумевалось.
Юрий не стал возмущаться или негодовать, и тем более покорно сносить столь наглый «наезд». Нет, он предложил поехать мурзе на полигон, куда предварительно пригнали большую отару овец, уведенных у ногайцев – скотокрадство в степи в почете, особенно если сопровождается стрельбой и большими жертвами среди неразумных хозяев.
Удивленный таким необычным приглашением мурза, бывалый воин с повадками матерого убийцы, согласился. Посланника и его свиту провели на некотором отдалении от выстроенных в ряд четверть пудовых «единорогов» – на расстоянии их можно было принять за те четыре более крупнокалиберных орудия, что сейчас готовились открыть стрельбу. Зато дюжину стволов татары подсчитали и сделали про себя определенные выводы.
– Открыть огонь!
Отдав команду, Юрий спокойно взирал на скопище обреченных на убой овечек, что разбрелись по широкой лощине и торопливо выдирали сухую траву, торчащую из-под снега.
Полупудовые «единороги» рявкнули, выплеснув из себя длинные языки пламени и густые клубы белого дыма. В воздухе можно было заметить смазанные очертания крутящихся снарядов.
Очередное «ноу-хау» вышло крайне неудачным для изобретателя – продолговатый снаряд, примененный вместо круглого ядра, оказался совершенно никчемной штукой. Он не хотел лететь прямо, как полагалось бы по теории, и опытах с пулей Нейслера. Нет, эта чугунная болванка виляла как алкоголик на дороге, к тому же начинала вращаться поперек, напоминая пропеллер.
Испытания, казалось бы, верного «чудо-оружия» повергли Галицкого в шок. Летело сотворенное его пытливым умом «чудо-юдо» недалеко, точность никакая, зато масса шрапнели и пороха втрое больше, и взрывалась эта адская смесь с ужасающим грохотом, приведя всех в ступор, включая самого Юрия. Опытным путем установили дистанцию в семьсот шагов, и приняли только этот снаряд на вооружение против плотных масс кавалерии и пехоты. Особой точности здесь не требовалась – ее с легкостью возмещала вчетверо возросшая масса пороха и чугуна. Над головами несчастных овец сейчас взрывалось больше двух пудов рифленого чугуна и крупной дроби от одного выстрела. Настоящий железный дождь, который Юрий с проснувшимся в нем чувством черного юмора окрестил «манной небесной».
За считанные секунду натасканные расчеты перезарядили «единороги» готовыми картузами, последовал слитный оглушающий залп, а после короткой паузы разразился еще один. Юрий мысленно похвалил канониров, понимая, что быстрота перезарядки произвела на смертельно побледневшего татарского мурзу ошеломительное впечатление. Так в этом мире никто еще не мог столь быстро готовить орудия к новому выстрелу.
– Добить!
Десять самых лучших стрелков с винтовками, на которых установили пусть примитивные, но уже полезные диоптрические кольцевые прицелы. «Охотники», а так он называл снайперов, были заранее поставлены через большие интервалы, и сразу начали стрелять. Дым соседей им не мешал прицеливаться, перезарядку проводили быстро, палили с колена – каждый сделал по три выстрела и все стихло.
