Жители Владимира отбили приступы степняков легко – знакомство со шрапнелью привело разбойников в ужас, и они сразу отхлынули на безопасное расстояние, что дало столь нужное время для развертывания четырехсотенного стрелецкого полка из жителей города. И Волынский немедленно вывел войско в поле, оставив за крепостными валами ополченцев и несколько «единорогов», остальными орудиями значительно усилив свой отряд.
И стал выполнять в точности заранее подготовленный план, пройдясь с полком по линии слобод. И вот тут татары уже стали избегать решительного боя – теряя лошадей и людей от ружейного огня и шрапнелей, степняки устремились в бегство на юг, желая пограбить городки и слободы по Кальмиусу, а потом уйти в степь.
Но не тут-то было – от Феодоро подошли запорожские казаки числом в полтысячи, «надворные» и «стремянные» стрельцы в том же количестве и с «единорогами». А главное – с ними был государь Юрий Львович, хмурый, с побледневшим лицом, но удивительно спокойный.
Это только кажется, что степь огромная – равнину пересекают сотни оврагов и балок, с текущими в них ручьями. Склоны, порой внушительные, сильно мешают продвижению степной конницы, серьезно ограничивают ее маневр на местности.
Ногайские отряды стали методично загонять в такие природные ловушки и безжалостно засыпать шрапнелью сверху. А затем в бой вступали спешенные стрельцы, отбивая ружейным огнем попытки прорыва. И наступали дальше, стягивая петлю окружения и расстреливая с обрывов сверху скопившихся внизу степняков.
Впервые государь приказал брать пленных, причем как можно больше. А потому загнанным в низины татарам предлагали сдаться, сочетая словесные уговоры с обстрелами. Такая «дипломатия кнута и пряника», как выразился сам Юрий Львович, принесла скорые плоды. Стрельцы попросту вязали сдавшихся в ужасе кочевников.
Ситуация на третьи сутки резко изменилась в лучшую сторону для жителей «Новой Руси». Крымский хан Селим-Гирей увел большую часть орды по Кальмиускому шляху, перешел Северский Донец и вторгся в Слобожанщину. Но там, судя по прибывавшим вестникам, его поджидал «горячий прием». Заранее предупрежденные гонцами из Галича, слободские черкасы сами успели собраться силами. А с юга подошли донские казаки, что стали неутомимо преследовать татар, отбивая у них полон и добычу.
Желание хана пограбить богатые поселения, вот уже несколько лет, не знавших набегов ногайцев, вполне понятно, вот только этим решением он фактически оставил на заклание часть своей орды – убраться ей с территории Галичины и Волыни не дали.
Воевода Григорий Иванович Зерно вывел из многолюдного Галича два полка стрельцов, «надворные» и «стремянные» сотни, с дюжиной «единорогов». И немедленно повел их в степь, перекрывая дорогу домой грабителям. И сразу же отбив все захваченные крымчаками обозы с невольниками из разоренных слобод, которые не успели уйти далеко. Затем развернул свои полки и перекрыл проходы между слободами.
С востока на татар стали напирать бахмутские казаки, отбившие набег и кипящие самой праведной ярости от видения разоренных солеварен. К ним на помощь поспешили стрелецкие сотни, собравшиеся на Северском Донцу. И крымчаки, не пошедшие за воинством хана, и не ушедшие заблаговременно обратно в степь, попали в окружение.
«Удавка» медленно стягивалась вокруг вековых врагов. Пытавшихся вырваться из ловушки ногайцев обстреливали «единороги», штуцера и ружья выкашивали лошадей. Татары начали сдаваться, но «особо упертые», по сказу государя, сражались до конца, пытаясь прорваться в спасительную для них Ногайскую степь.
Таким оказался примерно тысячный отряд, последний, что оставался в здешних краях. И попавший в подготовленную для него ловушку на Черной балке. Ее так назвали по выходившим на склонах пластам каменного угля. Выход с противоположной стороны для грабителей наглухо перекрыли, немногие вылезавшие на склоны безжалостно истреблялись из ружей. А вверху в воздухе взрывалась шрапнель, осыпая дождем из чугунной дроби многочисленных «счастливцев». Что до сих пор избежали ранений и смерти, но теперь на собственной шкуре их ощутившие.
– Воевода! Они кричат о пощаде! Молят оставить их в живых!
– Давно бы так, – усмехнулся Иван Петрович, этого мгновения он давно ожидал, а потому громко приказал:
– Стрельбу прекратить!
«Единороги» замолчали, расчеты обливали горячие стволы водой с уксусом. Из балки слышались громкие крики и стоны раненых татар, и отчаянное ржание умирающих лошадей.
– Пусть выходят! Коней держат в поводу, оружие бросают на землю! И веревки держите наготове – вяжите сразу, окаянных!
Отдав приказ, воевода злорадно усмехнулся, когда на пологих склонах восточного входа показались первые ногайцы – смертельно бледные, в окровавленной одежде, они поднимали открытые ладони, демонстративно показывая, что в них нет оружия. Но их тут же разоружали, тщательно обыскивая и снимая сапоги, и безжалостно вязали веревками, кроме раненых – тем холстинами обматывали раны. И тут требовалось смирить ярость в душе – пленные могут пойти как на обмен, так и на выкуп.
Приятное для глаз зрелище, победы всегда служат бальзамом для честолюбия любого военного…
– Да сколько их тут побито?! И кто это сделал?!
Воевода со стрельцами почти дошел до противоположного края балки, сопровождаемый редкими выстрелами – то стрельцы добивали смертельно раненных лошадей. А вот с татарами, которые уже были не жильцы на этом свете, поступали проще, предпочитая не расходовать свинцовую пулю с порохом – кололи примкнутым к фузеям штыком.
И так прошли с версту, и наткнулись на следы ожесточенной схватки – десятки убитых лошадей и татар были отнюдь не свежими трупами, нет, побоище произошло дней пять тому назад в первый день набега. Над раздутыми от жары телами, уже частью расклеванными воронами и погрызенными хищниками, вились сонмища мух – дни стояли очень жаркие.
– Это наши… «вольные» гусары…
У Ивана Петровича сжалось сердце – он узнал изогнутый обруч с почерневшими и алыми, вместо прежнего белого цвета, перьями. Воевода много и долго воевал, а потому картина произошедшей здесь трагедии ему стала вскоре ясна. С десяток гусар и стрельцов здесь приняли последний смертный бой – спасаясь в бегстве, они сами зашли в балку, надеясь или отбиться, либо подороже отдать собственные жизни.
– Это конвой государыни Софьи…
Голос Волынского оборвался – он с застывшим сердцем в груди осознал, чьи это гусары, ибо с Юрием Львовичем был другой десяток отборных воинов на серых конях.
– Осмотрите все внимательно, важен любой след, – воевода совершенно не обращал внимания на запах тления, осматривая истерзанные и раскромсанные трупы. Видимо, взбешенные потерями татары, изрубили чуть ли не на куски гусар, содрав с них доспехи – такие дорого стоят, даже испорченные – кузнецы починить могут. Оружия, понятное дело, здесь уже не было, как и седел на лошадях и дугообразных крыльев, кроме двух совершенно изломанных – все подчистили грабители.
Иван Петрович продолжал все внимательно осматривать – все искали хоть малейший след от той женщины, которой служили погибшие. И с нарастающим страхом в душе боялись его обнаружить.
– Воевода, тут на склоне трещина идет, а вот здесь землей присыпано, да явно кто-то траву поверху уложил впопыхах. И мерина зарезали, уже расседланного, явно для ногайцев, чтоб глаза отвести!
– Оттащите и раскапывайте!
Стрельцы принялись быстро откидывать землю, а воевода подошел к могиле. Именно к ней – в ямке показалась тонкая женская ладошка, давно пожелтевшая. Не прошло и минуты как, Иван Петрович встал на колени перед телом убитой государыни – из груди и живота торчали обломки трех стрел. Оставшиеся в живых гусары увозили именно ее тело, чтобы спрятать, не дать врагу поглумиться.
Время застыло – десятки воинов стояли на коленях и тихо молились за помин души убиенной. С трудом встав, Волынский с нарастающим в душе страхом понял, что только он станет тем «черным вестником», что принесет Юрию Львовичу горестную весть. Других нельзя посылать – сам должен испить до дна эту скорбную чашу…
