Гляжу я в окошко дальше. Выбегает на порожки соседка, а следом за ней Ленка с помойным ведром в руках. Окатила моя жена Надьку из ведра да так, что та через полутораметровый заборчик с первой же попытки перепрыгнула — только ее и видели. Расправилась Ленка с подругой и потом, конечно, к бане, по мою душу, направилась. Наступила, стало быть, моя очередь.
Присел я на корточки, закурил, сижу, жду… Вдруг слышу, хворост зашуршал. К чему это, думаю, Ленка баню хворостом обкладывает? Минута прошла, Ленка меня замогильным голосом спрашивает: «Жить, сволочь, хочешь?» — «Желательно, — отвечаю, — если ты, конечно, не против». Ленка паузу выдержала, хорошую такую паузу, как в трагическом спектакле, а потом говорит: «Мы с тобой, муженек, сейчас так решим. У меня коробок спичек и каждая спичка — твоя любовница. Ну, а загорится хворост или нет, это уж какое тебе кобелиное счастье выпадет». Здесь мне что-то, дядь Коль, не по себе стало. Просунул я голову в окошко и кричу: «А ну, положь спички, дура! Иначе я из бани выйду и с тобой по другому поговорю.» Ленка мне говорит: «Ага, выйдешь, конечно, если сможешь. А теперь давай-ка, Витечка, всех твоих баб припомним. Дочку Семеновны не забыл еще?» Чиркнула Ленка спичкой и — в хворост ее. Здесь уж я от крика и мата как дед старый от кашля зашелся. «Да я же, — кричу, — эту дочку только разок, да и то в шутку, по груди погладил!» — «Может и Маню-продавщицу забыл? — спрашивает Ленка. — Так я тебе сейчас ее напомню». И снова зажженную спичку — в хворост. Не займется, мол, хворост — твое счастье. «Да какую Маню?! — ору я, — я ей только в заборе пару палочек заменил!» — «Знаю я, — говорит Ленка, — что это за палки такие и как их меняют. А заезжую, рыжую, ты, надеюсь, тоже не запамятовал?» И опять спичку — в хворост. Тут, дядь Коль, признаться, я путаться немного начал. Деревня-то наша совсем не глухомань какая-то и мало ли всяких заезжих у нас за последнее время перебывало? Короче говоря, перечисляет Ленка все мои грешки и одну горящую спичку за другой швыряет. А тут еще я ей кое-что подсказываю… Ну, не деревенский же я летописец, в конце концов, что бы помнить где, когда и с кем меня Ленка видела и как того человека в юбке звали.
В общем, доигралась Ленка — полыхнул хворост и не как-нибудь, а сразу в нескольких местах. Выдержала Ленка еще одну паузу, и такую, что на добрый клок седых волос потянет. Но дверь все-таки открыла. А я, хочешь, верь — хочешь нет, дядь Коль, не могу голову из окошка вытащить. Ну, хоть убей!.. Окошко-то у меня в бане в две ладошки величиной и я, можно сказать, от всяких душевных переживаний смог в него протиснуться, а как Ленка дверь открыла, так я, от тех же самых переживаний, в окошке и застрял. Дергаюсь туда — сюда, а вытащить голову не могу. Ленка, конечно, сначала решила, что я притворяюсь. «Что, — спрашивает, — башка от переизбытка совести разбухла? Вылезай, подлец, я еще с тобой разговор не кончила!»
А баня-то знай себе дымит да потрескивает. Тушить ее нечем, я еще воды не натаскал да и к тому же свой колодец на ремонт разобрал. Из моего колодца теперь, без моей мужской сноровки, разве что только кружкой черпать можно. Через пару минут, когда дошло, наконец, до Ленки, что не притворяюсь я, и она тоже перепугалась не на шутку. «Витенька — шепчет, — я же не нарочно! Это я тебя, козла, проучить хотела!» Проучить!.. Ну, дядь Коль, тут уж я все Ленке сказал, все что о ней думал, включая историю своей безвременно загубленной жизни. И до того мне, дядь Коль, себя жалко стало, что, ей-богу, даже слезы у меня по щекам потекли. Ведь нет же и не может быть глупее смерти, чем такая вот, в бане!.. Ленка тоже не выдержала, заплакала. Обхватила она мою голову руками и кричит: «Витенька, прости ты меня дуру такую!» Порыдала Ленка немного, а потом возьми да и повисни на моей голове — ноги от горя у нее подкосились. Мол, эх-ма, да не ходил бы ты, Витек, на тот свет!.. Теперь представь себе, дядь Коль: голова-то у меня снаружи, сам я в бане, а шея моя в окошке, как в хомуте. Вот мне горло и перехватило. Одним словом, захрипел я… Ну, думаю, сначала придушит меня жена, а гореть я уже дохлым буду…
Петрович рассмеялся.
— Как же ты выбрался, бедолага?
— Люди добрые помогли, — Витька покосился на бутылку, но после небольшого размышления пришел к выводу, что тянуться за ней еще рановато. — Баня уже наполовину полыхала, когда народ сбежался. Порядка на деревенском пожаре, сам понимаешь, не больше чем возле пивного ларька в день получки. Первым делом решили мужики от меня Ленку оттащить. Баба, мол, и есть баба нечего ей у добровольцев-пожарников под ногами путаться. Тем более, что свое черное дело она уже сделала. А Ленка вцепилась мне в волосы и не отпускает. «Моя вина, — кричит, — значит, вместе гореть и будем!» Я, признаться, ее слова уже как сквозь сон слышал. Концы отдавал… — Витька сделал небольшую паузу и безразлично спросил. — Дядь Коль, там еще водка кажется, осталась?
— Осталась. Пей, черт с тобой! Дальше-то что было?
Витька, не спеша, по-хозяйски, налил себе полстакана и выпил.
— В общем, дядь Коль, целых пять мужиков Ленку от меня оторвать не могли. Но с другой стороны ведь что получается: сначала меня жена придушить хотела, потом мужики вместе с Ленкой мне голову отрывали, ну а под конец стали мне эту голову откручивать…
Петрович засмеялся.
— Это как же так?
— Как и положено, дядь Коль, с матюками. Оторвать-то Ленку мужики от меня не смогли, вот и стали они ей руки выкручивать. Тут уж я совсем белого света невзвидел. «Мужики, — кричу, — не надо откручивать, больно. Лучше так отрывайте!..» Правда, горло мне немного отпустило, отдышался… Вдруг, гляжу, а наш колхозный бухгалтер Иван Захарыч не столько Ленку от меня оттащить пытается, сколько руками за ее выпуклые места хватается. Не выдержал я и говорю ему: «Отойди от жены, гад, нечего чужое добро пересчитывать. Там лишнего ничего нету!» А Иван Захарыч вместо того, чтобы покраснеть и в сторонку отойти, пальцем у своего виска покрутил и говорит: «Ты, Витька, совсем не случайно в этой бане оказался. Тут, можно сказать, самое твое место и есть». Вот такие дела… И к тому же, дядь Коль, что может быть веселее деревенского пожара? Подходит ко мне дед Антон по прозвищу «де Бидон», — ему сто лет в субботу, а он все про грешки своей молодости забыть не может — подходит, значит, физиономию ладошкой от жара прикрыл и елейным голоском говорит: «Тебе, Витька, твой мужской инструмент, как я погляжу, уже не надобен. Может быть, обменяемся напоследок? Тебе, — говорит, — с моим долго в чистилище держать не будут. Сразу в рай попадешь». И смех и грех! «Дед, — отвечаю, — мне бы только отсюда выбраться. Я тогда тебя в рай мимо всякого чистилища отправлю». А баня-то тем временем все жарче разгорается. Люди суетятся, тушат тем, что под руку попадется, но пока тушили да суетились, канистру с бензином опрокинули. Тут уж полыхнуло так, что те мужики, что в баню зашли, через крышу наружу выбирались. Поняли, наконец, они, что так дело и до худого дойти может. Схватили они Ленку кто за что горазд и давай тащить. Хоть по частям, мол, но вытащим! Считай, что всем миром тянули. Рванули раз, рванули другой, вдруг слышу я, что-то трещит. Сначала я думал, что это моя шея, но как оказалось оконная рама… Ну, а как рванули третий раз, так и вытащили меня вместе с женой и рамой из этой чертовой горящей бани…
