— Я очень странно чувствую себя сейчас, — сказал Даниэль, принимая угощение. — С одной стороны, я растерян. Совсем не понимаю, что мне делать и как теперь жить. Или оставить все как есть? А может быть, вообще ничего не случилось? Просто на улице умирал старый человек, а я сидел рядом и фантазировал? И даже его улыбка — это совсем не улыбка, а… Как это по-немецки? Люди дергаются, когда умирают.
— Судорога.
— Да. Может быть, это была просто судорога. Я ни в чем не уверен. И в то же время я чувствую себя человеком, который даже озера большого в жизни не видел, но вдруг оказался на берегу океана. И волна намочила его ботинок. Настоящая океанская волна. И человек вдруг вспоминает, что вырос возле океана, а потом просто об этом забыл. Но теперь все в порядке. Теперь все на местах. Вот так примерно я себя сейчас чувствую. Но это не отменяет ни растерянности, ни сомнений.
— А растерянность и сомнения не отменяют океан, — кивнул Файх. — Это я очень хорошо понимаю.
— В пятницу, — сказал на прощание немец. — Увидимся в пятницу. Больше никаких домашних заданий. Приходите просто выпить и поболтать. В субботу я улетаю. Будем меня провожать.
Ученики растерянно переглянулись. Файх, конечно, с самого начала предупредил, что пробудет в Вильнюсе примерно до конца августа. А суббота — двадцать четвертое, действительно почти конец, все сходится. Но слова — это всего лишь слова. Бледная тень знания. Против твердой уверенности, что Фабиан Файх был в их жизни всегда и, следовательно, будет всегда, просто не может не быть, они бессильны.
— Да, я и сам не понимаю, как проживу без наших встреч, — улыбнулся он. — Сейчас мне кажется, никак не проживу, просто исчезну в тот момент, когда самолет начнет разгон по взлетной полосе. Но это, конечно, неправда. И я не исчезну, и вы не станете обо мне грустить. А если и станете, то не больше, чем об уходящем лете, на смену которому придет прекрасная осень, лучшая осень в нашей с вами жизни, верьте мне.
Почти рассердился на немца. Скорое прощание — не повод так неумело и бессовестно лгать. «Лучшая осень в нашей жизни», ага, знаем, плавали. Ищи дураков.
Развернулся, чтобы уходить, но Файх ухватил его за рукав. Ничего не говорил, просто придерживал, пока не вышли все остальные, а потом потащил за собой обратно на балкон, где осталась сидеть Грета Францевна.
Сказал:
— Грета, милая Грета, спасибо за волшебный пирог. Но теперь пора делать уроки. Моя книга — не какой-нибудь вальс, она пригодится тебе при любых обстоятельствах.
Сказал:
— Идем гулять, дорогая Грета. Для моей книги и для тебя. Или знаешь, черт с ней, с книгой, только для тебя — идем прямо сейчас. Сама выбирай куда.
— Воспитанные мальчики не чертыхаются, — строго сказала старушка.
— Еще как чертыхаются, моя дорогая. Особенно когда хотят смутить юную барышню.
Заулыбалась, разрумянилась, спросила:
— А можно к реке? Не к большой Нерис, с ней мы никогда не могли договориться. А к маленькой речке Вилейке, я часто туда хожу — просто так, смотреть, как она течет.
— Отличный выбор, — кивнул Файх. — Сам лучше не придумал бы. Анджей, будь другом, возьми даму под руку. Я справа, ты слева — для равновесия и веселья.
Ухмыльнулся:
— И для красоты.
— Это само собой, — серьезно согласился немец. — Для красоты игры.
И прошептал почти беззвучно, в самое ухо:
— Только не дай ей исчезнуть. Только не дай.
Дыхание его было холодно, как сентябрьский ветер, и пахло горькими мелкими астрами, которые скоро расцветут на всех окрестных огородах. Или уже расцвели.
Вели старушку по городу, как два заботливых внука, под руки. Всю дорогу в два голоса нахваливали давешний пирог, выспрашивали рецепт, вникая во все подробности, как будто и правда собирались, вернувшись домой, немедленно встать к плите. Спорили, что делать с корицей: сразу покупать молотую или все-таки в палочках, растирать ее потом в порошок перед самым началом готовки — в ступке? в кофемолке? или как? Всерьез обсуждали сорта яблок, поспевших уже в пригородных садах: какие идеально подходят для пирога? Мелкие, зеленые, с нежным розовым пятном на обращенном к солнцу боку, как они называются? Ай, неважно, мы все поняли, о чем речь. Лучше брать еще твердые, кисловатые, недозревшие совсем чуть-чуть, буквально на день или два. Грета Францевна сияла от удовольствия, давала советы, открывала маленькие хитрости, добродушно пререкалась с Файхом, легкомысленно объявившим, будто все яблоки одинаково хороши. И шла все быстрей, все уверенней, и заразительно смеялась, вышучивая ошибки Анджея: «Запекать, мой мальчик. Не „запековывать“, запекать!»
Когда пришли к реке, было совсем темно, но Грету Францевну это не смущало, она стремительно шла по берегу в сторону улицы Кранто, мимо деревянных павильонов фермерского рынка, мимо моста, ведущего на Ужупис, дальше, дальше, туда, где вместо асфальта мокрая от недавнего дождя трава, а вместо фонарей только редкие светящиеся окна зареченских домов да повернувшая на ущерб луна, милосердно показавшаяся из-за туч.
Вцепился в жесткий рукав старухиного пальто, пытаясь нащупать под толстым слоем ткани живую, теплую руку. Не преуспел. Однако, вопреки ощущениям, Грета Францевна не исчезла, напротив, выглядела достоверной, как никогда прежде, — не бледная тень, бодрая разрумянившаяся старушка, уже не ведомая, а влекущая их за собой. Щебечущая, как птичка:
— Вот на этом мосту я люблю стоять по ночам, когда люди спят, а мир просыпается, когда небо темное-темное, а вода светлее, чем днем. И течет, течет!
Послушно повернули за ней к ветхому осыпающемуся мосту, скрытому от любопытных глаз зарослями прибрежного кустарника. Вопреки первому впечатлению, он оказался прочен, даже перила целы, и ступени, ведущие на мост, почти не тронуты немилосердным временем, всего несколько трещин, они не в счет. Поднялись, остановились, повернувшись к серебристой от лунного света воде.
— Течет, — эхом повторил Файх.
Долго молчали, глядя на воду. Наконец немец сказал:
— На первый взгляд, сразу понятно, куда течет река, правда? С востока на запад, от соседней границы к подножию Замковой горы, где сольется с Нерис. Но простым усилием воли можно — не повернуть воду вспять, а настроить собственный взгляд таким образом, что мы явственно увидим, как река течет в обратном направлении, с запада на восток, навстречу завтрашнему утру, нескорому, но неизбежному, как всякое новое рождение.
Анджей, чье предоставленное самому себе сознание все это время развлекалось подобными фокусами, удивленно кивнул. Грета Францевна молчала. Но не исчезала пока — и на том спасибо.
