Наконец к ней вернулся дар речи:
— Тьфу! Не дело ты, Харитоныч, затеял, ох плохо кончишь! Это ж нечисть всамделишная, не шутки!
— Это есть авангард, — надулся Иван Харитоныч, — движение в живописи и зрелый художник большой взрывчатой силы!
Она же отошла к стене и принюхивается:
— А по-моему, пахнет серой.
Рассердился он окончательно:
— Ты уж дуростью не хвались, если не понимаешь в искусстве!
— Много ты зато понимаешь! Смотри, вырастут у тебя ослиные уши.
С той поры пошли в гору дела живописца. Появились у него покупатели, в том числе и люди в чинах, и один среди них такой, что уже лучше мне о нем не писать, а вам не читать.
Чердак уж забыт, мастерская вместо него огромная, мебелью черной уставлена, резными шкафами и стульями с высокими спинками, со стен корчат рожи зубастые сушеные рыбины, на полках шкафов черепа то ли песьи, то ли козлиные, алхимические склянки да медные ступы.
При такой мастерской немыслимо не иметь учеников живописцу. Размножается взгляд болотный и манера прислушиваться к чему-то происходящему внизу, под асфальтом. Расползаются на полотнах люди-моллюски по городу, проникают в дома фосфорическим серым свечением. Волны древней памяти бесьей расходятся кругами, играют.
Пилы-челюсти, крючья-зубы. Хорошо быть большим и страшным, раздвигать упругую воду, гладким боком ощущать скорость. Хорошо нестись с разинутой пастью и не глядя глотать все живое, чувствовать, как оно копошится в желудке, а потом вдруг затихает.
Голубое яйцо первоптицы — вон оно парит в небе планетой, и ему поклонились звезды. Страшны смутные бесьи видения. Жутко, тесно в желудке акулы. Смерть в безмолвии, в темноте, и до первого крика ужаса еще миллионы лет.
На пустынной земле яйцо, из воды к нему тянутся щупальца. А что как утащат в воду? Спасайся, катись яйцо: будет им торжество, тебе ужас!
Катится по земле яйцо, раздувается — больше дерева, больше холма. Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь!
Вырастают в размерах и щупальца, полосами тумана вытягиваются, настигают яйцо присосками — будет им торжество, яйцу ужас. Но дробится бесья хитрость на части, поселяется тут же в щупальца: и в преследователе она, и в преследуемом, и в яйце, и в присосках, что бы ни было — не прогадает.
До чего же хитра бесья выдумка — серой писанный патент на живучесть: каждый раз, когда в чье-то горло впиваются чьи-то зубы, размножается бес, как амеба, делением пополам.
Умер старый дракон на утесе, иссушило солнце серую кожу, разметал по свету ветер чешуйки. Иногда и до нашего Севера их доносят азиатские ветры. Залетит чешуйка в окно — и на рукав ненароком, не успеешь стряхнуть — прилипнет. И вот уж человек повторяет:
— Что мы здесь… ерунда… у Востока надо учиться… Дао, дао… Тибет, Гималаи…
Если же сядет на холст чешуйка — превращается тут же в серое драконье яйцо. Сдуй, художник, поскорее чешуйку! Не жди, чтоб змееныш вылупился! Погляди за окошко на небо, на зеленые кроны деревьев!
Сдуй — подумаешь — сдуй! Сам сдувай, когда будет охота! Есть советы поинтересней. Различай девять сходств дракона: глаза демона, оленьи рога и голова верблюда, брюхо морской змеи, шея змеи пустынной и чешуя, как у рыбы, когти сокола, лапы тигра и уши быка. Передай извивы при плавании. Щетину и гриву пиши сильной и острой кистью, сделай так, будто они растут прямо из плоти. Рисовать дракона легко с открытой пастью и трудно — с закрытой. Помни, что рисовать кошку с открытой пастью, а тигра с закрытой — две трудности.
Кисть! Впрочем, кисть устарела. Из тюбика прямо на холст выдавливается валиком краска — и сплетаются причудливо нити финской болотной зелени с желтизной китайской пустыни.
А дракон уже здесь, в мастерской, развалился, свернулся кольцами, хорошо дракону, удобно, здесь он у себя дома.
Дым клубится багровый и серый, будто над жерлом вулкана, и мелькают когтистые лапы. Перед холстом живописец: кисть в руке и водка в стакане.
— Что, как называется? Неужели сама не видишь? Четвертое измерение!
И поют почитатели хором:
— Он вышел в четвертое измерение!
Но девица не унимается:
— Где же? Я не вижу ничего, кроме дыма.
— Что же ты такая никчемная? — кто-то сжалился над глупышкой. — Видишь матовые темноватые пятна? Это вход! И смотри, осторожней: не то — раз, и ты в Бермудском треугольнике!
— А по-моему, пятна — оттого что холст плохо проклеен.
Ну уж, знаете, это слишком! Ты с суконным рылом не суйся: здесь — четвертое измерение!
Размножаются яйца дракона на холсте и бумаге, акварелью и маслом, мастихином и кистью, кистью сильной и слабой, тупою и острой. Кланяйтесь! Кланяйтесь! Кланяйтесь!
И приходит поклониться Яйцу и Иван сын Харитонов, Начинка-для-атомной-бомбы, и начальник его, у которого чайник Шагала, и даже персона, чье имя нам с вами нельзя называть. Да, впрочем, имена и не важны: имя им — легион!
Что касается Ивана Харитоныча, то знакомство с Птериксом принесло ему тоже успех, как и самому живописцу. Стал он ходить по выставкам, покупать, рассуждать, а кое-кого и учить, как надо писать. Приобрел он немалый апломб, и в лице его уже появилось лошадиное нечто (а для Академии это первое дело), — и вот результат: на первых же выборах прошел он в действительные. Да и как же иначе: ведь ежели у него тоже коллекция живописи, чем теперь он хуже начальника?
Живописцы его приглашали охотно: хоть и скуп был и любил торговаться, но зато покупал полотна по нескольку сразу. Говорили о нем разные слухи — будто денег у него три миллиона, будто дом, куда он заходит, сразу же оцепляет охрана, а у кого он купит картину, того милиция никогда не тронет.
А начинку для атомной бомбы он варит в новолуние ночью; если же оно выпадет накануне Иванова дня, получается водородная бомба — оттого водородные бомбы можно делать не каждый год.
В новолуние еще с вечера в институте ученики академика выходят на плоскую крышу и внимательно смотрят на лунный серп. Только месяц исчезнет с неба, они дуют в фарфоровые свистульки, и те запоют, застонут на разные голоса. В тот же миг Иван Харитоныч в подвале начинает сыпать совочком в котел обогащенный уран.
Тут в окрестных домах жители запирают двери и окна, гасят лампочки и прячутся под одеяла. А старушки перед иконами зажигают тонкие свечки:
— Спаси нас грешных, Господь! Нынче бесы опять бонбу варют!
Ученики же с крыши спешат в подвал института и, согнувшись, вязанками носят по лестницам чурочки канадской сосны (их привозят из Америки самолетом). У котла они быстро колют чурочки на щепки топориками, подают их Иван Харитонычу, и тот разводит огонь. Потому он и академик, что умеет ловчее всех разжигать чурочки под котлом.
