— Ого, это что-то новенькое, — говорит Тони.
— Что именно?
— Поют, — лаконично отвечает он.
— Поют, — рассеянно повторяю я.
И только тут понимаю, что и правда поют. Причем где-то недалеко. То есть не прямо под нашим балконом, но и явно не за рекой. А, к примеру, где-нибудь за ближайшим углом — интересно, где именно? И кто? Нестройный, явно неслаженный хор, зато голоса хороши. Мелодия незнакомая, и слов не разобрать, но это даже к лучшему. Зачем нам сейчас слова.
— Причем поют, похоже, на Савичяус, у Божией Матери Утешения, где быть никого не может, — задумчиво говорит Тони. — Ни в это время суток, ни поутру, ни днем, вообще никогда. Там еще нынче вечером все было заколочено, мы же мимо шли.
Я слушаю его вполуха, потому что голоса неведомых певцов становятся громче, а Тонин голос, напротив, звучит все тише, вопреки законам акустики, которых я, впрочем, толком не знаю. Стало быть, какой с меня спрос.
Я закрываю глаза.
* * *
— И правда, поют, — шепчет Саша. Глаза у нее сейчас круглые, как блюдца. — Слушай, в этом костеле действительно поют! В два часа ночи!
— В половине третьего, — педантично поправляет Аль.
— Тем более. Кто это, что это, почему?
— Понятия не имею. Знаю только, что этого быть не может, потому что ничего подобного совершенно точно не может быть. Иди-ка сюда. И давай руку. Мне так спокойнее.
— Мне тоже. И пошли уже на эту вашу Ратушную площадь. Это так успокаивающе звучит: Ратушная площадь. На Ратушной площади невозможно сойти с ума. Только чинно прогуливаться, демонстрируя выходные наряды другим добропорядочным горожанам. Правда же?
— Только чинно прогуливаться, — повторяет Аль. — И еще кататься на карусели с драконами. И еще… Нет, стоп. Хватит с нас на сегодня фантазий.
— Ладно, — кивает Саша. — Никаких фантазий. Никаких драконов. Пусть карусель будет с лошадками, я согласна. Пошли!
* * *
— Эй, — изумленно спрашивает Анна, — вы действительно существуете?
Бестактный, конечно, вопрос. Но иногда невозможно удержаться.
Красивая рыжая женщина в накрахмаленном белом чепце звонко хлопает себя по бедрам и, не удовлетворившись результатом экспертизы, еще раз — по затянутым в корсет бокам.
— Ну, если уж я не существую, тогда, скажите на милость, что существует вообще? — говорит она мягко, нараспев и так убедительно, что Анна немедленно прекращает расспросы и покупает у рыжей пакетик жаренного в меду миндаля.
— Просто это так удивительно — ярмарка в половине третьего ночи, — говорит она. — Глазам своим не верю. И ушам тоже не верю. А вот носу, языку и нёбу, пожалуй, придется поверить. И конечно, брюху — чуть погодя.
И отправляет в рот сладкий, горячий, корицей и перцем благоухающий орешек.
* * *
— Эй, ты что, дрыхнешь? — удивляется Тони. — С чего бы? Половина третьего ночи, детское время, тебя же обычно до пяти утра палкой в постель не загонишь, ты чего?
— Просто сон хороший мимо пробегал, глупо было бы его упустить, — говорю я, изо всех сил стараясь не проснуться окончательно. — В этом сне прямо под нашим балконом развернулась ярмарка, примерно как в день Святого Бартоломея, только ночная, с фонарями и факелами. А в самом центре Ратушной площади крутится карусель. Не буди меня, пожалуйста, пока не покатаюсь.
— Ладно, не буду, — соглашается Тони. — Но имей в виду, наяву тут тоже ярмарка с каруселью. Откуда-то внезапно взялась, стоило на минутку отвернуться. Я решил, будет обидно, если ты все пропустишь.
От изумления я открываю один глаз. А потом второй. И смотрю вниз, на освещенную факелами Ратушную площадь, заполнившуюся вдруг уличными музыкантами, торговцами в костюмах эпохи Ягеллонов и слишком бодрыми для этого времени суток горожанами.
А в самом центре развеселого шумного хаоса гремит, звенит, скрипит, переливается огнями карусель, разноцветные лошадки бегут по кругу под восторженный смех давным-давно переросших подобные развлечения седоков. И если я не присоединюсь к ним немедленно, буду дураком, каких мало.
Улица Русу
Rusų g.
Будем честны
Проснувшись, Беата смотрит в окно.
Нет, не так. Беата просыпается, уткнувшись носом в окно, от прикосновения холодного стекла ко лбу. В этом нет ничего удивительного, потому что кровать стоит возле окна.
Не так, не так. Будем честны, кровать стоит в трех метрах от окна. В трех чертовых метрах от чертова окна стоит эта чертова кровать, но Беата все равно просыпается от прикосновения холодного стекла, пропади оно пропадом, ко лбу и смотрит в окно.
Там, за окном, улица Русу, там идет дождь и, ловко лавируя между струй, плывут небольшие серебристо-зеленые рыбы. Беата смотрит на рыб. «Не проснулась, — думает она. — Так и знала, я просто еще не проснулась».
Беата моргает. Рыбы исчезают. Дождь остается.
Все-таки проснулась. И это, конечно, обидно. Так обидно, что впору расплакаться, но слезы, думает Беата, могут смыть воспоминания, которые еще не ушли, пока совсем рядом, где-то здесь, между лбом и холодным стеклом, поэтому лучше стоять спокойно, не шевелясь, ждать, пока память о сновидениях вернется, не может не вернуться, потому что, если нет, зачем тогда все.
* * *
— Мне сегодня всякое странное снилось. Очень хорошее. И от этого до сих пор все как-то подозрительно прекрасно. Но при этом очень странно, — говорит Беата, сосредоточенно помешивая кофе деревянной палочкой.
Это, будем честны, совершенно бессмысленное действие. В кофе нет сахара, а значит, и размешивать нечего. Можно было бы предположить, будто круговые движения палочки помогают сосредоточиться. Но нет. Ни черта они не помогают. Скорее наоборот, еще больше рассеивают внимание. А нам того и надо. Сосредоточиться — это значит окончательно проснуться. А пока внимание играет в чехарду, суматошно перескакивая с одного на другое, есть небольшая надежда, что Беата еще спит.
— И теперь все смешалось у меня в голове, — говорит Беата. — И не только в голове, по-моему. Взять хотя бы огурец. Вот этот твой дурацкий зеленый огурец. Какая прекрасная нелепость!
— Почему это вдруг дурацкий? — спрашивает Тома. — И вовсе он не нелепость. Просто огурец. Обычный овощ. Можно сказать, никакой. То есть без дополнительных метаовощных свойств. Или трансовощных. Один черт.
У Томы глаза зеленые, как раз в тон огурцу, высокие скулы и прозрачные руки — словно бы Тома в один прекрасный день решил стать невидимкой, начал именно с рук, и поначалу дело вроде бы пошло, но в итоге ничего не получилось, пришлось оставить как есть. Рядом с Томой все удивительным образом обретает смысл. Нет, не так. Будем честны, Тома сам по себе — смысл. По крайней мере здесь и сейчас. В кафе, сегодня в полдень. Для Беаты.
