А Ксения Леопольдовна твердой поступью центуриона уже входила в учительскую. И первым делом с размаху врезала ногой по фанерной коробке у входа. Раз, другой, третий — до тех пор, пока что-то в глубине коробки не треснуло.
— Ксе… — возмущенно начала Плетка и тут же ойкнула, схлопотав сумочкой по уху.
— Школе. Миксеры. Не нужны, — угрожающе, с расстановкой объявила на всю учительскую Баба Ксюча. — Потому что не нужны никогда. Есть возражения?
Возражений не было. Плетка, вытаращив глаза, молча держалась за ухо. Географичка Мелехина соляным столбом застыла над фаянсовой свиньей-копилкой с общественными деньгами. Из-за вешалки потрясенно икнула практикантка Салиас. Все прочие были на уроках.
Баба Ксюча аккуратно положила Достоевского на стол, затем отодвинула локтем соляной столб и взвесила в руке денежную свинью.
— Ого, — сказала она. — Девочка созрела.
И без колебаний жахнула копилкой об пол.
Осколки фаянса и мелочь разлетелись по всей комнате. Баба Ксюча с необычайным проворством увернулась от брызг осколков и монеток, после чего быстренько подмела с полу все голубые, желтые и редкие малиновые бумажки. Зеленые десятки ее не заинтересовали.
— Я тут решила, — обратилась она к географичке, — что за десять лет работы выслужила себе небольшую премию. На текущие расходы. Кивните, если согласны.
Черная Касса, вся белая от страха, мелко затрясла головой.
— Спасибо, коллеги, — вежливо сказала Ксения Леопольдовна. — Счастливо оставаться.
Последний визит она нанесла директору. Протаранив заслон секретарши Вероники в приемной так же просто, как тяжелый «хаммер» утюжит колесами траву и колючий кустарник, Баба Ксюча на некоторое время задержалась у двери Гугина. Приложила к ней ухо. Услышала, наверное, что-то забавное, поскольку распахивала дверь с улыбкой.
— А вот и грымза! — объявила она, входя. — Легка на помине.
Директор Гугин был не один и без галстука. И без пиджака. А ценный растущий кадр Марина Сергеевна — даже и вовсе богатым бюстом наружу.
— В пьесе Гоголя «Ревизор», — сообщила им гостья, — тоже есть немая сцена. Молчите, молчите, будьте ближе к классике.
Баба Ксюча ткнула мизинцем в одну из аппетитных выпуклостей. Несильно, словно оценивала свежесть батона в булочной.
— Я так и думала, — интимно подмигнула она. — Силикон. Мэйд ин Чина, пятьсот баксов, гарантия три года. Два из них уже явно прошли… Брысь, синтетика!
Хозяйка пятисотдолларового бюста с визгом выкатилась вон.
— Да что вы себе…
Директор, наконец, обрел речь, но до слова «позволяете» добраться не успел: литераторша схватила его за нос и резко потянула вниз. Челюсть щелкнула, прикусывая язык.
— Сейчас вы подпишете мое заявление об уходе, и мы расстанемся добрыми друзьями. Или недобрыми — зависит только от вас…
Ровно в 9.10, за пять минут до звонка на первую перемену, Ксения Леопольдовна вышла из ворот лицея номер 37, повелительным взмахом руки остановила подвернувшееся такси, села и укатила неведомо куда.
* * *
Вот, собственно, и вся история о саратовской училке по прозвищу Баба Ксюча. Любопытно, что за эти же сутки в школах, лицеях и гимназиях по стране было подписано 2811 подобных заявлений об уходе — и все от учителей литературы, истории и обществоведения. А еще через двое суток тяжелые транспортные «боинги» с членами российской гуманитарной миссии, одетыми в камуфляжную форму, стали приземляться в аэропортах Кабула, Герата, Кандагара и Мазари-Шарифа. И пусть кто-нибудь посмеет утверждать, будто наша страна не выполняет своих обещаний. Все точно: можете посмотреть в словаре значение слова «гуманитарный».
— …Только учтите, — закончил Холтофф. — Под колпаком вы, а не я. А вы знаете, что значит быть под колпаком у Мюллера. Ну?
— Хотите еще коньяку? — вместо ответа предложил ему Штирлиц.
— Хочу, — сознался доверчивый Холтофф. — Наливайте полную.
Он протянул хозяину кабинета свою рюмку, и штандартенфюрер уже изготовился со всего размаха ударить гостя тяжелой граненой бутылкой по черепу, обтянутому редкими белесыми волосенками…
Но в это мгновение мир вокруг мигнул и погас.
Только что кабинет Штирлица существовал — и сразу вдруг его не стало. Напрочь исчезло глухо занавешенное (на случай авианалета союзников) окно. Дематериализовался портрет фюрера на стене, да и стена куда-то сгинула. Испарились кресла, столик, обе рюмки, коньяк в бутылке и сама бутылка. Пропали Штирлиц с Холтоффом.
Некоторое время Земля была безвидна, тиха и пуста. Затем пустота начала потихоньку оживать. В ней по-прежнему не было заметно никого и ничего, однако кое-что стало слышно. Среди абсолютной тишины прорезался едва различимый шелест, который вскоре начал загустевать, твердеть и дробиться на понятные звуки.
Кряхтенье. Покашливание. Наконец, голоса.
— Доннерветтер! — сказал Штирлиц. — Невозможно работать! С нами опять это сделали.
— Вот и хорошо, — отозвался Холтофф. — По крайней мере сейчас никто не шандарахнет бутылкой по моей башке… Кстати, Штирлиц, а вы бы не могли меня, к примеру, не бить? Пожалуйста! Хоть раз, в виде исключения. Каждый раз, когда вы меня прикладываете, я, между прочим, получаю реальное сотрясение мозга…
Из пустоты донеслось хихиканье — то ли Айсмана, то ли Шелленберга, то ли самого рейхсляйтера СС Мартина Бормана.
— Дурашка вы, Холтофф, — снисходительно проронил Штирлиц. — Сколько вам можно объяснять одно и то же? Было бы намного проще, если бы всем сотрудникам РСХА, от унтершарфюрера до высших бонз, прочли курс немецкой классической философии… Ну хорошо, черт с вами, начнем по новой: есть такое понятие — де-тер-ми-низм. В нашем мире, когда он движется по горизонтали, а не стоит, как сейчас, все предопределено. Улавливаете? Рейн всегда впадает в Северное море, фрау Заурих всегда собирает цветочки, Даллес всегда ведет переговоры с Вольфом, а Вольф вечно их проваливает. Время собирать камни, время их швырять, время их снова собирать — и так по кругу. Почему это случается, я не знаю. Но вы обречены пороть чушь, а я обречен бить вас бутылкой. Если не верите, попытайтесь в следующий раз прийти ко мне с разговорами не о физике Рунге, а, допустим, о погоде. И обойтись без этой вашей идиотской фразы: «Не надо зажигать свет».
— Я пытался, — уныло пробормотал Холтофф. — Сколько раз пробовал, ничего не получается. Пока еду к вам, все время воображаю, что сейчас скажу: «А вот и Холтофф! Ха-ха, небось не ждали?» А когда вас вижу, опять несу ахинею про свет и пробки. Словно я под гипнозом или во сне… Я просто подумал, Штирлиц, может, хоть вам удастся проявить волю? У вас сильная воля, гораздо сильнее моей. Я бы не смог, как вы, пялиться на свою жену в баре и слова ей не сказать. Когда играет эта нечеловеческая музыка — та-ра-ти-тара-тааам, — у меня слезы наворачиваются…
— С чего вы взяли, партайгеноссе Холтофф, что это была моя жена? — ледяным тоном спросил Штирлиц. — Может быть, вы наше свидетельство о браке видели? Загляните в мою характеристику на члена НСДАП. Есть там хотя бы слово о жене? Вы думаете, я бы стал скрывать от нашей партии какую-нибудь жену?
— Конечно, не стали бы, — с неприличной поспешностью согласился Холтофф. — Простите меня, штандартенфюрер, я был неправ. Честное слово, клянусь, я ни на что не намекал…
— Ладно, Холтофф, прощаю, — сказал Штирлиц. — Но в следующий раз выбирайте слова. До чертиков надоели все эти ваши упреки, подозрения. Чувствуешь себя, как в гестапо… А насчет триумфа воли ничем, увы, не могу вас порадовать. У меня те же проблемы. Сам бы рад пинком прогнать того спаниеля, но вынужден, как заведенный, его кормить, гладить, вести в дом. Хотя я, к вашему сведению, терпеть не могу никаких собак…
— А я птиц, — добавил Плейшнер. — Кричат, воняют, пачкают. Но все равно, как только прихожу на Блюменштрассе, непременно заворачиваю в этот птичий магазин. Не хочу, а ноги сами несут.
— Мы все у кого-то под колпаком, — тяжело вздохнул Мюллер. — С нами делают, что хотят. Могут запустить этот мир, могут остановить, потом запустить по новой. Недавно я шесть раз подряд вызывал Шольца. Не хочу, а все равно его зову. И шесть раз, одними и теми же словами, прошу у него бритвенные лезвия…
— Это дьявол! — объявила фрау Заурих. — Дьявол! Его повадки. Он всех нас искушает, и мы не в силах ему противиться.
— Но вдруг нас не искушают, а испытывают? — неуверенно предположила Барбара. — Тогда, фрау Заурих, получается, что это не дьявол, а совсем даже наоборот — верховное существо…
Снова раздалось хихиканье: это уж точно веселился Шелленберг.
— Ах, Барбара, Барбара, — укоризненным тоном заметил Штирлиц. — Стыдно. Для нас, истинных арийцев, верховным существом является наш обожаемый фюрер Адольф Гитлер. Вы что же, всерьез намекаете, будто все эти глупости — дело рук фюрера? По-моему, дружище Мюллер, вы изрядно подраспустили личный состав…
