От Трофима Парфёновича они знали, что их враги были изгнаны из рядов шемоборов и доживали свой век обычными людьми, причём старались этот век продлить всеми возможными средствами, потому что после смерти их ожидало возмездие. А отчего бы при случае не приблизить к ним это самое возмездие? Галина с Мариной долго тренировались: теперь, несмотря на человечье обличие, они смогут перегрызть им горло, не пользуясь никакими искусственными когтями и клыками.
Старухи были неприятно удивлены тем, что дикие крысы — их ближайшая родня — не понимают домашних крыс и относятся к ним с некоторой настороженностью. Но спасение их от самопровозглашенных царей природы, а вернее было бы сказать — от её диктаторов — они всё равно считали своим долгом, и во всех конфликтах людей с крысами становились на сторону серой родни.
Настоящий шемобор может жить где угодно: в роскошном пентхаусе, в старинном замке, в бунгало на берегу океана, в квартире, выходящей окнами на главную городскую достопримечательность. Конечно, в тяжёлые годы можно перебиваться номерами люкс в лучших городских отелях, но рассказывать об этом коллегам не стоит: засмеют, перестанут здороваться и откажутся принимать за своего.
Странное место, в котором оказался Дмитрий Маркин после того, как учитель Эрикссон уволок его за грехи в ад, не походило на номер люкс. Да, здесь было тепло и сухо, даже, может быть, слишком сухо. От этой сухости шелушилась кожа, контактные линзы, с которыми никогда не было никаких проблем, натирали глаза, губы сохли, першило в горле. Но если становилось совсем невмоготу, можно было выйти в коридор, освещённый тусклой лампой дневного света. По правую руку располагалась каморка, в которой находился исправный душ — под ним можно было нежиться целую минуту, потом вода заканчивалась. По левую руку располагался туалет. Там была и дверь, запирающаяся на крючок, и раковина, и зеркало, и даже туалетная бумага. Других дверей не было. Коридор уходил куда-то вдаль, заворачивал и снова продолжался, но Дмитрий не мог туда попасть: невидимая стена не позволяла ему передвигаться дальше, чем это необходимо. А ведь там, за поворотом, день и ночь гудит какой-то конвейер, иногда раздаются людские голоса. Один из этих людей (а может быть — нелюдей) приносит ему пищу, но в разговоры не вступает и не реагирует даже на оскорбления. Один раз Дмитрий Олегович попробовал — исключительно эксперимента ради — надеть ему на голову тарелку с холодными макаронами, после чего пришёл в себя только на следующее утро, а пошевелить дерзновенной правой рукой смог только через десяток приёмов пищи. Смена дня и ночи в этом подвале отсутствовала, часов господин Маркин отродясь не носил, а мобильный телефон и прочие электронные игрушки у него отобрали на входе. У него вообще всё отобрали, спасибо, что хоть оставили какую-то одежду и подушку с одеялом выдали. Но всё это было не больно, не обидно, а главное — не смертельно. Просыпаясь каждое утро в своём закутке, Дмитрий Олегович думал: вот, и сегодня я живой. А мог бы быть мёртвым уже неделю (две недели, ещё больше недель). Это его воодушевляло.
Утро начиналось, как правило, с появления Эрикссона. Он мог возникнуть в комнатушке в любой момент. Более того, он, вероятно, всегда находился и в ней, и везде, так же как и другие шемоборы второй ступени. В какой-то момент пленник даже понял, как это у них получается. Если исхитриться и просунуть руку сквозь все три измерения, то можно дотянуться до руководящего состава. Принесёт ли этот поступок пользу, а главное — не последует ли за ним мгновенное повышение по службе, Дмитрий не знал, поэтому старался даже не думать в этом направлении. Всё-таки сидеть в тёплом застенке, не имея возможности выйти на воздух, понять, какое там время года и время суток, не так уж плохо. Свобода — даже полная, абсолютная, нереальная свобода второй ступени — не сравнится пока с удовольствием каждую секунду ощущать своё тело, дышать, облизывать пересохшие губы, потягиваться до хруста в суставах и даже вскакивать на ноги при появлении Эрикссона.
Учитель, равно как и прочие Зелёные хвосты, занимался предотвращением и расследованием преступлений, совершённых шемоборами, а негодного предателя-ученика он приспособил для скучной, но не менее важной работы: подбирать провинившимся соответствующие посмертные наказания. Каждый преступник должен получить после смерти то, чего он больше всего боялся, избегал, ненавидел при жизни, и ровно в таком количестве, чтобы пробрало как следует, но не перевесило меру его преступления.
Дмитрий Олегович получил нечто вроде временного допуска к всемирному информаторию, а вернее будет сказать — к той его части, где хранились досье на всех шемоборов мира. Впрочем, большинство ячеек этого информатория было для него закрыто. Стоило ему только проявить интерес к посторонним жизням, как та же невидимая стена, что перекрывала коридор, возникала перед его мысленным взором, и волей-неволей приходилось возвращаться к своим делам. Видимо, там, за пределами третьего измерения, такие вещи можно регулировать легко.
Лежа на своём топчанчике в углу, он изучал биографии бывших коллег. Ничего неожиданного: родился, жил, с детства выделялся умом и стремлением к обособленности, встретил учителя, стал шемобором, подавал надежды, демонстрировал успехи, в какой-то момент шагнул в неправильном направлении. Жил дальше, умер, теперь должен быть наказан.
Дмитрию Олеговичу стало казаться, что ни один шемобор не проживает жизнь безгрешно: обязательно где-нибудь, да оступится. Иные по сравнению с ним самим были просто невинными младенцами: подумаешь, сфальсифицировал пару договоров, чтобы полгода понежиться на пляже, наслаждаясь счастливым ничегонеделанием, тьфу, — мелочь какая. Отправить его на эти же самые полгода в ледяную полярную ночь и сказать, что это — навсегда, и будет с него. Или вот, например, эта фифа — закрутила роман с носителем и чуть ли не за ручку отвела его к мунгам. Потому что полюбила, ах, что вы говорите! Покажите ей двухнедельное кино о том, как этот якобы спасённый носитель изменял ей, лгал, смеялся над ней за глаза, тем более что всё это действительно было.
— Послушайте, зачем вы тащите мне дела всех грешников, начиная с Сотворения мира? — взмолился Дмитрий Олегович, когда вместо благодарности за очередное прекрасно выдуманное наказание Эрикссон подсунул ему истории ещё парочки нарушителей. — Я и не знал, что на свете существует столько шемоборов! Вернее, не существует.
— И существует, и не существует, и будет существовать, — неопределённо произнёс Эрикссон. — Видишь ли, нам ещё никогда не удавалось привлечь к этой работе живого человека, мелочного, мстительного и жестокого.
— Это вы обо мне сейчас? — догадался Дмитрий Олегович.
— Ну а о ком же ещё? Мы-то сами, как оказалось, очень многое упускаем, потому что смерть — это хорошее мерило ценности всего. Но к наказаниям с этим мерилом подходить нельзя: тут важна каждая мелочь, а ты как раз всё принимаешь во внимание, умничка. Вот мы и стараемся, набираем наказания впрок. Те ребята, которых ты будешь сейчас изучать, уже успели набезобразничать, но повышать их пока не спешат.
— Может быть, я отдохну, а? А когда они повысятся — тут же придумаю, чем их занять, чтобы больше не баловались.
— Не пойдёт, — покачал головой Эрикссон, — кто знает, сколько ты ещё протянешь.
— В смысле? — насторожился Дмитрий Олегович.
— В том самом, — хищно улыбнулся Эрикссон. — Так что работай, работай. Каждый жестоко, но справедливо наказанный негодяй уменьшает тяжесть твоей вины. На вот столечко, но уменьшает. Так что не отлынивай.
Дмитрий Олегович и не отлынивал. Придумывал хитроумные ловушки и капканы для других, а в свободное от работы время (за завтраком, обедом и ужином, а ещё перед сном) размышлял над тем, что же может пронять его самого — кроме, разумеется, смерти как таковой. При этом он прекрасно понимал, что не уйдёт от наказания и ему тоже со временем придумают что-нибудь этакое, от чего всю его невозмутимую самоуверенность как рукой снимет, — и будет он маленьким, жалким, никчёмным, молящим только об одном — о прощении и о возможности заново родиться с чистой совестью и стёртой памятью. В свободное от работы время этот выдумщик изобретал кошмары и ужасы, которые могли бы его сломать, тестировал их на себе, прокручивал в голове, не подозревая, что это и есть часть возмездия. Таким образом, он был уже многократно и разнообразно наказан, наказан собой же, и всё никак не мог угомониться. Эрикссону эта ситуация особенно нравилась, да и с работой негодяй справлялся прекрасно — что ещё, спрашивается, надо? Иногда Дмитрий Олегович исполнял обязанности координатора между миром живых и миром мёртвых. Зелёные хвосты, помимо наказаний и расследований, занимаются ещё и некоторыми научными исследованиями — исключительно, как признался Эрикссон, ради собственного удовольствия. Многие разработки требуют длительной подготовки, проведения целой серии однообразных унылых опытов и снятия всевозможных проб, которые можно без особых проблем отдавать на землю, обычным людским исследовательским центрам, готовым за деньги исполнять любую скучную работу. Это ведь только после смерти по-настоящему учишься ценить своё время, хотя времени-то как раз становится хоть отбавляй. Так или иначе, но с людскими исследователями нужно вести переписку, приглядывать за бухгалтерией, перезваниваться. Кому поручить эту не слишком увлекательную работу? Правильно, рабу бесправному, Дмитрию Маркину недостойному. Так что недостойный покорно координировал всё, что ему велели, и в награду даже получил пижаму. Ингвар Эрикссон, поначалу всерьёз мечтавший довести предателя до нервного, а заодно и физического истощения и поглядеть, как он полезет на стенку, желательно — невидимую, которая поперёк коридора стоит, как-то внезапно понял, что не испытывает по отношению к бывшему ученику никаких отрицательных эмоций. Они хорошо работали вместе — вот, пожалуй, и всё. Смерть и в самом деле главное мерило всего.
