– Поделитесь…
– Делюсь: ждёт тебя и меня серьёзная встреча негаданная с другом старым. И принесёт тот друг известия неприятные, да сам-то от проблем отмоется, а на наши плеченьки всё переложит…
– В моём случае всё уже сбылось, – честно подтвердил я, рассказывая Яге чудесную историю со спасением моей милицейской чести от коровьих рогов и тайном визите господина Шмулинсона, в одиночку бьющегося в паутине масонского заговора.
– А ить сталкивались мы с ними на узкой тропочке, – задумчиво поскребла бородавчатый подбородок ходячая легенда нашей криминалистики. – Избёнка моя им, вишь, для чегой-то понадобилась. То ли схрон хотели устроить, то ль хату явочную, то ль ещё хлеще – тюрьму тайную… Раза три, почитай, ихние агенты заходили.
– Ну и?
– Невкусные…
– Я всерьёз спрашиваю.
– А ежели всерьёз, то переехала я, – сдалась Яга. – Пнула избушку пяткою и умотыльнула в соседний лес. Не то чтоб со страху, а тока не люблю я на кладбище жить…
– На каком кладбище? – недоверчиво сощурился я.
– Дак говорю же, три раза ихние агенты заходили, – делано поразилась моей непонятливости бабка.
В последнее время она вообще разоткровенничивается не по дням, а по часам. Ещё какой-нибудь год назад ни намёка на своё преступное прошлое в моём присутствии себе не позволяла. Если помните, её в первый раз Кощей «сдал», уж потом бабушка сама начала кое-что, по чуть-чуть рассказывать…
– Пущай твой Шмулинсон покуда кота за хвост тянет да бумаги ихние, где они народ смущают, к нам в отделение шлёт, Фоме Еремееву под замок. А вот как мы с отпуска возвернёмся, так отдохнувшие да загорелые всю ту банду одной шапкой и накроем.
– Боюсь, всё не так просто… – с сомнением протянул я, ибо опытом по ликвидации масонских заговоров не обладал даже на уровне «где-то читал, когда-нибудь вспомню»… С другой стороны, всё равно реальной информации маловато, подождём, мы – не они, нам не к спеху.
Я было вытянул ноги и расслабился, когда со стороны села раздались далёкие вопли, бабий вой и в нашу сторону, шумно дыша, вылетела из-за околицы румяная как свёкла Маня. Не знаю, кому как, а мне почему-то сразу захотелось нырнуть по-за дверь и запереться на все засовы. Вот ведь знакомы вроде без году неделя, а уже знаешь – где кузнецова дочь, там жди неприятностей. Причём очень-очень недолго жди, она их словно хворостиной подгоняет…
– Никитушка, а вот на что спорим, что энтой востроглазой наш Митенька по душе пришёлся?
– С чего это такие умозаключения?
– Дак ить опять же начнёт: «Бегите, сыскной воевода, там вашего парня всем селом бьют!» Заботится, значит…
– Батюшка-а… – едва дыша, встала перед нами отчаянная бегунья. – Там вашего… и еврея тоже… не помиловали!
– За что? – невинно полюбопытствовал я, поднимаясь.
– За яйца!
Яга сдержанно захихикала, прикрывая платочком левый клык. Я посмотрел на неё строго, в конце концов, не надо каждый раз иронизировать над своим же младшим сотрудником. У него душа открытая, доверчивость повышенная, наверняка хотел как лучше, а Шмулинсон его подставил. У Абрама Моисеевича это лихо получается, причём ведь не в первый раз, а Митька всё верит…
Яга помахала мне вслед платочком, но сама ноги трудить отказалась, ей и тут не пыльно, а услуги эксперта-криминалиста нам там явно без особой надобности. Тоже логично…
Уже по дороге дочь местного культуриста воодушевлённо описывала произошедшее якобы на её глазах. То есть сама не видела, но знает точно!..
– …а они Марфе Петровне и говорят: «Давай сюда яйца!» А у неё и курей-то нет, откуль яйцам взяться! А они по соседям пошли, у всех яйца требуют, судом царским грозят! А Марфа Петровна от горя воет, ну, мужики и поднялись… пристыдили… дьяк подсказал опять же! А они все…
– Какой дьяк?
– Не знаю, – на скаку споткнулась она. – Обычный дьяк, не местный, в чёрном…
– Тощий, высокий, с седой косой, пронзительным голосом и борз до чрезвычайности?
– Похож, – радостно закивала Маня.
– Ещё бы, – сумрачно нахмурил я брови.
Иногда мне кажется, что дьяк у нас один на всё царство. Прямо какой-то государственный символ, и не спрячешься от него нигде, как от бюста Ленина. Ладно, не вопрос, встретимся, побеседуем на воспитательные темы, не в первый раз, правда же? Господи, кого я собираюсь уговаривать, кому объяснять… Зато не надо гадать, чего здесь делает дьяк – если он узнал, что мы в отпуске, так куда угодно пойдёт, лишь бы его нам испоганить!
В деревне было тихо. То есть тишина тоже бывает разная – предпраздничная, гнетущая, подозрительная, значимая, торжественная, абсолютная, фронтовая… Эта была – могильная! Не вру, объясняю: у знакомых ворот дома старосты внушительная толпень местных жителей, все на коленях и крестятся молча. Маняшка только обомлела, беззвучно опускаясь рядом со всеми. Я осторожно обошёл нестройные ряды молящихся, поднял руку постучать в ворота, но…
Только теперь я понял, почему все молчали, – они прислушивались! А из-за тесовых досок забора глухо доносилась прощальная Митькина речь:
– …яйцами принародно обкидали младшего сотрудника милиции. И ведь постороннего человека не постыдились, представителя, так сказать, национального меньшинства…
– Но попрошу отметить, таки библейского народа! – раздался вдогонку гордый голос Шмулинсона. Митя выдержал паузу и проникновенно продолжил:
– Маменька родная от сына отказалася, соседи упрёками засмущали, друзья детства отвернулись, девки морды скорчили, и даже дети малые и те обидственное слово нашли, «оккупантом» обесчестили…
Я практически открыл рот, чтобы прекратить этот фарс, но на последнем предложении захлопнул. «Оккупант»! Это откуда же деревенская ребятня такое умное слово знает? Или подсказал кто…
– Посему от позора несмываемого, от горя безысходного, от тоски змеевидной лишает себя жизни ваш Митька беспутный! Казню сам себя смертью лютою, через повешенье… Абрам Моисеевич?
– А шо я? Я с вами, Димитрий! И нехай им всем уже через час будет жутко стыдно…
…Через венец ворот перелетела верёвка, оба конца скрывались внутри двора. Бабы, не разжимая зубов, тихохонько завыли. Я толкнул калитку плечом – заперто. Ворота, разумеется, тоже, забор высокий, и если я хоть капельку знаю Митькин гонор, он ведь там всерьёз удавится. И старый еврей с ним, за компанию…
– Прощайте, люди добрые!
– Ай, какие они добрые! Из-за десятка паршивых яиц некошерных кур довести нас до такой драмы… Молодой человек, тяните меня туже, нет никакой мочи здесь жить…
– Младший сотрудник Лобов! – не выдержав, рявкнул я. – А ну прекратить дешёвый балаган!
– Батюшка Никита Иванович? – недоверчиво раздалось из-за ворот. – И бабуля с вами? Нет… Ну тады простите меня, дурака, приказу не подчинившегося. Ибо честь моя замарана, а один замаранный мундир – всей опергруппе позорное пятно на видном месте! Абрам Моисеевич, не дёргайтесь…
– Митька! Уволю! Вот как бог свят, уволю!
– Таки сделайте это побыстрей или ви уже понесете грустную весть моей Саре! Пусть дети знают, шо их папа пал в неравной борьбе с людской чёрствостью в бою за яйца…
– Да бери сколь хошь ты энтих яиц, всю душу вымотал! – сорвался кто-то из мужиков, и вся деревня поддержала его согласным воем:
– Хоть телегу грузите, тока не вешайтесь! Никаких денег не надо, так гребите…
– Димитрий! Ви слышали? Таки это имеет некий смысл…
– Мне честь дороже.
Это были последние Митькины слова. Раздался истошный визг Шмулинсона, и верёвка на воротах резко натянулась. Подскочившее тело портного-гробовщика ударилось макушкой о венец, раздался треск и…
* * *
– Ломайте, мужики, – сипло попросил я, отходя от ворот.
Маняшин папа поднялся первым. Один удар плечом, лёгкий, без видимого напряжения, и калитку вместе с засовом снесло внутрь старостиного двора. Сам кузнец явно испугался, смущенно пропуская меня вперёд. Я автоматически козырнул… Внутри оказалась картина, достойная пера Шекспира (традиционно «обворовывающего» деревенских).
Под воротами, вниз головой, кривыми ногами вверх, стоит Абрам Моисеевич; рядом, на обломках табуретки лежит наш Митька с самым тупым выражением лица; и на шее у каждого обрывок верёвки… Ну да, Митькин вес не каждый корабельный канат выдержит, неудивительно, что Шмулинсона так подкинуло.
Я попытался аккуратно перевернуть «жертву масонского заговора», едва не навернулся вместе с ним, но пеньковый галстук развязать успел. После чего с наслаждением нахлестал Шмулинсона по щекам. Он порозовел и поднял на меня полные глубочайшей скорби евангельские глаза… Стыда в них не было!
– Не мой сегодня день, – печально прогудел сзади бас моего напарника. – С утра не заладилось, может, к Бабуленьке-Ягуленьке сходить – вдруг сглаз какой? Мало ли у нас, честных милиционеров, завистников вокруг бродит…
