Седокам выпала участь ничуть не лучшая. Может быть, даже худшая, потому что человек мыслящий имеет воображение, услужливо рисующее самые мрачные варианты. Страшная резь в глазах, такая, что невозможно их открыть, а слёзы стекают по лицу уже ручьями? Это глаза лопнули и вытекают… Кашель разрывает грудь, внутри всё горит, нет сил и возможности сделать следующий вдох? Это пришла смерть от удушья, как у висельника… потом вывалится синий язык, которым с удовольствием позавтракают или пообедают пернатые падальщики.
— Они все умрут? — потрясённо спросил Римский Папа, не отходивший ни на шаг от господина Конева.
Вениамин Павлович кивнул:
— Умрут обязательно. Кто-то сегодня, кто-то чуть позже, а кто-то вообще лет через десять. Но это вряд ли, на строительстве Суэцкого канала столько не проживут.
— Вы хотите сказать, что…
— Что это не отрава? Разумеется, не отрава, если ядро прямо над головой не взорвётся. Зачем же убивать дармовую рабочую силу, которая сама к нам пришла?
— Слава тебе, Господи! — Его Святейшество перекрестился на православный манер, спохватился, вздрогнул, сплюнул, и перекрестился уже по-католически.
Белесый туман накрыл далеко не всех и не всё. Самое большее — тысячи полторы-две из передового отряда тяжёлой кавалерии, которой на первый взгляд было вообще немеряно. От горизонта и до горизонта! Не меньше пяти тысяч! Но и той отравы, что досталась неудачникам, хватило для безудержной паники и стремительного бегства тех, кого ещё не накрыло. А как не бежать, если непонятная и ужасающая мгла надвигается неотвратимо, движимая лёгким встречным ветерком? В иное время тот освежающий и дающий прохладу ветерок посчитали бы за благо, но не сейчас… Очень даже не сейчас!
Сейчас только бежать! Бежать от ужаса и опасности, с которыми невозможно биться лицом к лицу, которые не возьмёшь ни мечом и ни копьём. Только бежать, бежать и бежать!
Мешают задние ряды, подталкивая в спину? Тем хуже для них, там и кони поплоше, и народец пожиже. Стоптать, наплевать, и забыть!
Правда, сделать это не так-то просто, потому что в вопящей и мечущейся в панике толпе, где то и дело валятся на землю хватанувшие отравы кони, и не развернуться толком. Никому нет дела до знатности и титулов, никто и никому не собирается уступать дорогу к спасению. Свою бы шкуру спасти… мечом или саблей прорубиться туда, где свежий воздух, где нет смертельно опасного тумана. Туда, где жизнь!
И вот уже зазвенело оружие и пролилась кровь тех, кто ещё несколько минут назад шёл в едином войске с единой целью. Единство куда-то испарилось, и осталось озверение, напрямую завязанное на желание выжить. Кровь, если она не своя, это всего лишь кровь — на живом человеке сама подсохнет и отвалится без всякого ущерба. Она же чужая!
А кто там дальше, пешие воины? Господи, да кто вообще обращает внимание на двуногое быдло, если это не знаменитые испанские терции или печально известные швейцарские наёмники? Их тоже всех стоптать, перемешать с землёй и… и вырваться отсюда!
С каждым прилетевшим и взорвавшимся ядром количество желающих сбежать с поля боя, вдруг ставшего полем смерти, всё увеличивалось и увеличивалось. Со стороны и издалека это казалось волной, что образуется при оползне подмытого водой речного берега, только здесь волна не уменьшалась на расстоянии, а стремительно увеличивалась. Паника, она такая. Эта внезапная болезнь заразнее чумы, действует мгновенно, и распространяется стремительно.
Пехота под воздействием сразу двух опасностей отреагировала так, как и полагается хорошо обученным и опытным воинам, прошагавшим всю Европу в поисках славы, звонкого серебра, продажных девок, и возможности безопасно и безнаказанно пограбить всласть. А другие сюда и не пришли, ибо не место впервые взявшим в руки мечи соплякам в благодатном Крыму, поместье в котором ещё и заработать нужно, в том числе и прошлыми заслугами. Поместья с виноградниками, садами, пастбищами, пашнями… И обязательно с сильными и послушными рабами.
Да, мечты об обеспеченной старости придают дополнительные силы. От них крепнет рука, сжимающее оружие, движения становятся чёткими и размеренными, и даже доспехи кажутся надёжнее, чем есть на самом деле.
Поэтому то здесь, то там отдельные отряды сбивались в плотный строй, ощетинившись во все стороны алебардами и длинными списами, с одинаковым успехом наматывающими на себя конские или человеческие потроха. Плотный строй как раз хорош против конницы, чужой или своей, вот как сейчас. Ведь отравленное марево где-то там вдалеке, а кавалерия в безудержном бегстве уже топчет неудачников. Вот пусть кавалерия и умирает! Пусть она умрёт первой, а пехота… А вдруг пехота и не умрёт?
И опять пролилась кровь, пропитывая сухую землю. Землю, за многие тысячи лет уже привыкшую к чужой крови.
— И вот скажи, зачем мы тут копали? — Жила Боянович достал пару пшеничных сухарей из поясной сумки, и один из них протянул товарищу. — Только силы и время потратили, а могли бы отдохнуть после плавания. У меня до сих пор плечи от вёсел болят.
— Ежели что-то болит, значит ты живой, — ответил Беркун Евсеевич. — Сухарик с солью?
— С солью и на подсолнечном масле чуток прожарен. Ну так прав я насчёт окопов, или неправ?
— Полностью неправ.
— Это почему же? Нам даже пострелять не пришлось. Всё пушки решили, а мы ни единого выстрела не сделали.
— Ещё не вечер, настреляемся ужо досыта, ажно морды от пороховой гари почернеют, — обнадёжил Беркун Евсеевич. — Уж поверь, дружище, я такие вещи загодя чувствую.
— Или знаешь чего такое, о чём я не слышал?
— Ага, есть в военной науке тактика, про которую ты не ведаешь.
— Чего это не ведаю, очень даже ведаю. Даже про стратегию краем уха…
— Вот, и она тоже! И обе эти науки прямо указывают нам… — Беркун Евсеевич прервался, напряжённо вглядываясь вдаль. — Да вот тебе и подтверждение!
Только сейчас Жила Баяновия расслышал гул пушек, идущий с севера, а потом и разглядел плотные массы пехоты, передвигающейся с сумасшедшей скоростью. Так не ходят по полю боя, так бегу от сокрушительного удара, спасая свою жизнь.
— Окружили со всех сторон, стало быть.
— Да кто же их теперь выпустит отсюда? Этого окружения и надо было ожидать.
— На нас гонят.
— А мы на них. И нет тут разницы, где молот и где наковальня — бей сильнее, и так оно самое правильное.
— Умеешь ты правильные слова подобрать, Беркун Евсеевич. Вот кто бы мне ещё так просто смог всё самое сложное растолковать?
— Ну так… А ещё я запасливый, — на бруствер брякнулся довольно объёмистый кожаный мешок. — Четыре сотни патронов к нашим арисакам.
— И у меня сотня.
— Про то и говорю, что поделюсь, ежели не хватит. Потом отдашь.
— Где я тебе столько потом найду?
— А ты прицеливайся лучше, чтобы без промаха бить, вот оно и бережение выйдет.
— Разве что так.
— И никак иначе, Жила Боянович, на том всегда и стоим. И это… верёвку кусками нарежь.
— Зачем?
— Нам же потом этих вязать. Или собираешься всех перестрелять? Не получится даже при всём желании — начнут сдаваться раньше, чем закончатся. Им же тоже жить хочется.
Патронов хватило, и даже не пришлось развязывать кожаный мешок с заначкой от Беркуна Евсеевича. Вражеская пехота накатилась, толкая перед собой немногочисленную оставшуюся в живых кавалерию, потолкалась, используя всадников и их коней как живой щит, и откатилась обратно. Но в самом скором времени опять получила по зубам на севере, и привалила вновь, размазывая по мордам кровавые сопли. И так несколько раз обернулись на крохотном пятачке окружения, размером не более пяти километров в поперечнике. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Каждый раз всё меньше и меньше желающих лезть с мечами на окопы полного профиля, огрызающиеся метким огнём нарезного казнозарядного оружия. Это всё равно, что с голой пяткой да на вострую саблю, как показывают в смешных кукольных представлениях в ярмарочных вертепах. Но там куклы, а здесь пока ещё живые люди.
