— А-а-а-а-а!!!
— Уймите дуру, православные…
— А-а-а-а-а!!!
— Пущай орёт, у всех горе…
— А-а-а-а-а!!!
— Хоть энто мысль, не лишённая приятности. Придушите её слегка, кто там поблизости…
— А-а-а-уп…
— Слава тебе господи, спасибо всем добрым людям… Какого человека потеряли, а? Я не про бабу, разумеется…
— Ой вей! За шо такие беды на голову бедного еврея? Шо я скажу жене и детям, когда они спросят, таки где есть наш участковый? Где человек, который защищал всех без разбору и был мудрее Моисея, хоть и не так красив, но об мёртвых тока хорошо, а никак иначе, чтоб я тоже сдох, если вру, а кто я такой, шоб врать людям в святой день похорон Никиты Ивановича?! Таки мой старший мальчик уже просит отдать его учиться не на скрипку, а на милиционера!
— Вас ист дас? О майн гот, о майн гот… Доннер майне русиш… О чём это я? Ах да, друзья мои, майн камерад либен… Какой человек ушёл?! Ком цурюк… Сколько прекрасных фройляйн сегодня льют слёзы по Лоэнгрину в милицейской фуражке?! Я-я…
— Слушай, вот как сказал, а? Ить немчура проклятая, а как красиво сказал… Аж в морду дать хочется!
— Храни аллах участкового, да? Зачем такой большой начальник весь умер, да? Чтоб шайтан на том свете с ним встретился, а милиционер его арестовал, да? Почему нет? Аллах везде акбар!
— Ой, люди, шо робится?! Ой, як мени жити? Ой, як мени спевати? Несе Галя воду, коромысло гнеться. А за ней Никитка, як барвинок, вьеться… Ой, у мени аж слёзы таки, шо трохи сопли… Ой, лышеньки, бейте мени, люди добри!
— У нас в гарах гаварят, кагда такой мужчина уходыт в небо, на земле становится пуста. Пуста, пока датский крык нэ скажет: ищё одын милициа-нэр родился, да!
Наверное, было что-то ещё. Да более того, я уверен, что пёстрый лукошкинский люд высказывался долго, ярко, певуче, не скрывая своих чувств что в ту, что в другую сторону.
Я имею в виду, что не всем моя «смерть» была в радость. Далеко не всем! Да чёрт подери, с чего это я вообще кокетничаю, когда такое количество народа рыдало и рвало на груди рубашки, так что только ткань на всю улицу трещала! Наверное, я впервые почувствовал себя очень важным и нужным для этого города.
И даже боярская дума, традиционно ненавидевшая и гнобившая меня при каждом удобном случае, сейчас тихо скорбела о том, какого замечательного оппонента они потеряли. Даже им я всё равно был нужен. Хотя бы как некий общий враг, объединяющий все думские фракции в едином порыве против единого антагониста в борьбе за единое влияние на нашего всеми любимого государя.
Помню ещё, дорвался высказаться самоубийца дьяк Филимон Груздев. Не по существу, но, как всегда, эмоционально:
— А ить я предупреждал, участковый, что на могилу твою приду и два раза плюну?!
Вроде больше он ничего не сказал, поскольку его, кажется, всё-таки побили. Сам не видел, но звуки были характерные. Впрочем, безмерной радости скандального дьяка это никак умолить не могло. Думаю, посади его святой Пётр рядом с собой и передай ключи от рая на полчаса, посторожить с правом фейс-контроля, и то бы он не был настолько счастлив…
Меня всё куда-то несли и несли, мягко переставляя на свежее крепкое плечо, если кто-то из четверых несущих уставал. Как я понимаю, Баба-яга шла впереди, довольно бодро раздавая команды, но не забывая время от времени, примерно через каждые пятнадцать минут, как следует всплакнуть в платочек. Где были Митька и Еремеев, не знаю. Разговорами они себя не проявляли, смехом и подколками тоже. Я вроде даже придремал, но потом мы где-то встали, и звучный голос отца Кондрата, разбудив меня, оповестил:
— «Вшедше, святии мои Ангели, предстаните судищу Христову, колене свои мысленнии прекло-ныпе, плачевне возопийте Ему: помилуй, Творче всех, дело рук Твоих, Блаже, и не отрини его!»
Как я понимаю, надо мной была прочтена коротенькая молитва с наилучшими пожеланиями и надеждой на милость Божию в плане вечной жизни. На самом кладбище было уже куда тише, как и обещала Баба-яга («милиционеров тайно хоронят»), значит, народ туда просто не пустили. Еремеевцы наверняка оцепили весь периметр.
Однако насчёт соблюдения какой-то уж там особенной «тайны» мне тоже судить трудно, потому как счастливые вопли дьяка Филимона Груздева всё так же были слышны издалека и ничьим волевым усилием не прекращались. Впрочем, они всё равно были однообразными и скучными…
— А ну посторонись, люди милицейские-е! В стороны раздайси-и! Хочу своими глазами увидеть, как черти гроб Никитки-участкового в ад утащу-у-ут! Хы-хы-хы, ик!
Потом чьи-то заботливые руки опустили крышку и забили гвозди. Наши стрельцы зачем-то троекратно грянули «ура!», и бабка громко прошептала:
— Всё хорошо, соколик, не боись, вроде поверили. Сейчас быстренько помин проведём да тебя на рассвете и выкопаем…
Угу. Понял. Ясно. «Чего?!!» — едва не взвыл я, да и взвыл бы, если б мог! Какой ещё помин?! Зачем помин? Сразу выкапывайте, не желаю я тут, в гробу, лежать, пока вы там все по три стопочки «напоминаетесь»!!! Но язык меня не слушался, руки не поднимались, а открыть крышку силой протестующей мыслеформы лично у меня никак не получалось. Блин, блин, блин…
Тем временем гроб был опущен в яму, и комья земли загрохотали, погребая живого меня в угоду общественной и служебной пользе. Через пять или десять минут неконтролируемой истерики я признал собственное поражение и попытался хотя бы успокоиться.
Получилось. Не сразу и не так чтоб очень, но получилось. Примерно с полчаса я мыслил позитивно и логично, убеждая себя, что бабка права, что всё должно соответствовать народным традициям, я поминальный стол служит последним, заключительным штрихом в нашей глобальной афере.
Ещё с полчаса я высчитывал, сколько времени надо нашим, чтобы вернуться в город, сесть, помянуть и отправиться за мной обратно. Получалось, что не больше двух часов. Значит, осталось потерпеть какой-нибудь час-полтора, и всё это кончится. Вот только как подсчитывать время в полной темноте, в гробу, под землёй? Я решил считать по шестьдесят; шестьдесят раз, наверное, это и будет час. Хотя могу и ошибаться, но всё-таки это хоть какое-то занятие…
Потом на моей могиле кто-то начал яростно отплясывать и сбил меня со счёта. Склонен уверенно подозревать, что это был мстительный дьяк, но реальных доказательств не имею. Вроде бы в мыслях о том, как бы его потом прижучить, я и уснул. Или задремал, не важно.
Думаю, проспал я прилично, часа два, не меньше, поскольку спина затекла основательно. Но меня ещё не выкопали! И, похоже, даже не собираются! Вот ведь чуяло моё сердце, что не надо было соглашаться на эту дебилистическую идею с собственным захоронением.
Подумаешь, объявили они всем уже, что я умер! Да сказали бы, что пошутили, скупой милицейский юмор, делов-то! Ничего, никто бы фатально не обиделся, а преступников мы всегда и так ловили, без непременного объявления меня усопшим.
Вот вылезу, и в следующий раз пусть Митьку хоронят или Еремеева, да и Яге в её годы тоже можно было бы… Так сказать, потренироваться, как оно вообще и по ощущениям! Потом я, кажется, заплакал. Потом опять уснул. Но на этот раз проснулся быстро, потому что земля вздрагивала и меня, кажется, выкапывали.
— Наконец-то, — с чувством простонал я, услышав первый удар лопатой по крышке гроба.
Речь вернулась! Я говорил, я даже худо-бедно мог двигаться, а значит, моя домохозяйка не обманула насчёт настойки и всё идёт по плану!
Мой гроб вытащили наверх, поставили ногами кверху на какой-то возвышенности и лопатой подняли крышку. Гвозди подались не сразу, но это уже была свобода и спасение…
— В следующий раз я вас сам всех закопаю! — громко объявил я, помогая скинуть крышку и садясь в гробу.
На меня испуганно уставились три незнакомые морды с козлиными бородками, рожками и рыльцем пятачком.
— Ма-ма-а-а!!! — заорали мы все четверо в один голос.
«Чёрные археологи», бросив лопаты и задрав хвосты, припустили по предрассветному кладбищу так, что только копытца засверкали. Кажется, теперь я узнал, кто такие бесы, как выглядят и чем занимаются. Ну, в смысле, что на кладбище свежих покойников выкапывают. Для еды, наверное, хотя возможно и иное. Что, если они целенаправленно хотели вскрыть именно мою могилу и лично удостовериться в моей смерти?
— А ведь, кстати, последнее — реальней всего, — пробормотал я сам себе под нос, отряхнулся, сбросил гроб обратно в яму, быстренько закидал землёй, обе лопаты швырнул в кусты и по рассветному солнышку широким шагом отправился домой, в Лукошкино.
Птицы просыпались, золотые лучи из-под розовых облаков щекотали мне ресницы, прохладный ветерок забирался за воротник кителя, а сердце билось с ничем не сравнимой радостью. Голова едва не кружилась от счастья, я — живой! Живой! На свободе, не в могиле, не в душном гробу, а здесь и сейчас — лёгкий, подпрыгивающий, упоённый жизнью, солнцем, небом!
