«Какое, к черту, искусство! Я же не сумасшедший».
«А я премию получил».
Художник сердито сел.
Выпили. Савел, наконец, смирился: «Однако, ты что-то знаешь. Рассказывай».
Ну, чем не пришелец? – с нежностью вспомнил Веснин Харина. Тесная комнатушка, гнусные репродукции, сияющие глаза. И взглянул на Наденьку. Ее-то какие желания томят?
Анфед как подслушал:
– Тебе-то, Надька, что пришло в голову?
Надя ответить не успела. Хотела ответить, уже рот раскрыла, заранее смеясь над собственными желаниями, но страшно грохнуло рядом и хищная, причудливо изломанная молния рассекла потемки, затрепетала, риясь, отбросила на леса ревущие раскаты грома.
Кубыкин вскочил:
– Ох, генератор вырубить надо!
И исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.
Веснин вспомнил: его вкладыш от спальника так и болтается на кустах у палатки. Не хотелось вставать, но встал. Лампочки на столбе погасли. Спотыкался на каких-то корнях. Молния хищно разорвала тьму и палатка будто сама выпрыгнула навстречу.
А внутри свет. Наверное, помаргивает свеча.
Свеча?
Какая еще свеча? Разве, уходя, он зажигал свечу?
Неприятный холодок пробежал по спине. Растяжка попала под ноги. Зацепился за куст, разорвал на боку рубашку. Вдруг странно, необыкновенно ясно, удивительно перед собой узкое язвительное лицо Серова. Его очки с треснувшим стеклом, щеку, легко оцарапанную безопасной бритвой. Отмахнувшись от нелепого видения, вполз в палатку.
Никакой свечи, никакого огня – привиделось.
Нашарил спички. Вот теперь – да. Свеча. Сам зажег.
Ваньку валяешь, упрекнул себя. И опять до изумления ясно увидел поляну, заставленную по периметру палатками, и по поляне ребята, веселясь, валяли Ванечку.
Молнии. Гром.
Веснин уже понял: не уснуть.
Давило сердце. Вдруг всплывало из подсознания что-то давно забытое.
Дед Антон, был такой. В холодную зиму сорок третьего года, крадучись, воровал у Весниных дрова. Лицо матери, иссеченное ранними морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб. Толпа, текущая по улицам Калькутты – чудовищная неостановимая толпа. Пляж в Линдосе, над которым по известняковым обрывам тянулась огромное, на английском, предупреждение: «Просьба полиции: не заниматься любовью!» И еще что-то, скомканное, перепутанное, набросанное обрывками.
От сознания своей ничтожности в необозримом море человеческих лиц Веснин потянулся за сигаретой. Но только коснулся коробки, как небо рассекла невообразимая, раскаленная до белизны молния.
Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…
Коснулся спичек, молния ударила вновь.
«А ну…» – хмыкнул Веснин и пять раз ударил ребром ладони по краю надувного матраса. С той же периодичностью, отвечая на удары, пять раз ударила молния, раскалив и без того душное сухое небо. Интересно, что видел над рекой Кубыкин?… Диаметром в метр… Но не бывает таких шаровых молний…
Сказок в мире больше, чем законов физики, ну их к черту. Веснин лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты плыли перед ним – по кругу, по кругу… Шаги, шепот неясный… Приподнявшись, глянул в пульсирующую, прыгающую в разрывах сухой грозы тьму… Конечно, никого… Надя спит, наверное… И Анфед спит… И Ванечка, и Кубыкин…
Но свет нежный под сосной…
Приподнявшись на локоть, всматривался.
Газовый шлейф… Туманное мерцание… Нечто призрачное клубилось во тьме, обвивая обожженную сосну… Ни на секунду не оставалось в покое… Трепетало, как пепел костра, как волшебная паутина на сквозняке… Пульсировало невнятно, отбрасывая отсвет на всю поляну…
Ну, вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья… И пожалел: нет дождя… Анфеда позвать?
Но позвать не успел.
Кубыкин невероятным своим голосом прогудел из тьмы:
– …свет.
Веснин замер.
Откуда Кубыкин?
Почему Кубыкин? Почему свет?
А невидимый Кубыкин повторил:
– …свет, – и тогда только до Веснина дошло – не Кубыкин это говорит. Это невероятным голосом Кубыкина повторил кто-то:
– …свет.
Веснин не выдержал и откинул полу палатки.
Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.
Медленно расползаясь по траве, он, как сухой туман, затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.
– Ты кто?
Разумеется, Веснин не ждал ответа, но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:
– Ты не поймешь ответа.
– Это ты, Кубыкин?
– И да, и нет. Выбери ответ сам.
– Как это понимать?
– Я – иной.
– Иной Кубыкин? Как это может быть? Вас двое?
– И да, и нет. Выбери ответ сам.
– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?
– Ты не поймешь ответа.
– Но я же слышу тебя. И даже, кажется, вижу. Почему я не пойму ответа?
– Выбери ответ сам.
– А-а-а… – догадался Веснин. – Это все нервы… Ты, наверное, моя собственная галлюцинация…
– Выбери ответ сам.
Веснин дотянулся до сигареты, размял ее в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин? И снова спросил:
– Ты кто?
– Ты не поймешь ответа.
– Но раз мы слышим друг друга… И говорим на одном языке… Значит, нас что-то связывает?
Ответа не последовало.
– Наверное, разум, – догадался Веснин.
И усмехнулся:
– Наверное, мы Братья по Разуму?
Усмехнулся он не случайно. Его роман «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них почему-то даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании пульсирующего вокруг сосны призрака любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.
– Твоя реакция определяет твою ступень.
– У Разума есть ступени?
– Я насчитываю их семь.
– На какой нахожусь я?
– Ты вступаешь на третью.
Веснин нащупал спички. Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток? Неужели это шутки Ванечки? Могу я выйти?…
– Твоя свобода не стеснена.
Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин. Только ведь это слова… Вот я выползу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом… Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы…
Никого.
В палатках темно.
Похоже, он действительно разговаривает с призраком.
Странно, эта мысль Веснина не успокоила. Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:
– Кто ты?
– Ты не поймешь ответа.
Похоже, ему не собирались уступать.
– Откуда ты?
– У Разума одна родина.
– Что это значит?
– Ты не поймешь ответа.
– Но почему?
– Дети не всегда понимают слова взрослых?
– При чем тут дети? Они вовсе не дураки. Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.
Голос Кубыкина прохрипел:
– Ты когда-нибудь возвращался в детство?
– В какое детство?
– В свое собственное.
– Я не умею возвращаться в детство. Время необратимо. Этого никто не умеет. Как это – вернуться в детство?
И зачем? – спросил он себя.
Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в стылых очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы…
Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.
Он вспомнил о матери, и сердце его больно сжалось. Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он, Веснин, выжил. Он вырвался из голодного детства. Может, именно та печеная картошка на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял свое, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.
Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.
Он даже в книгах старательно избегал этой темы.
– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве?… – Он не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом. Разве не так?
– Вспомни.
Голова закружилась.
Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.
На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»
