После устного внушения шорник брался за вожжи, или за гужи, или за что там попадалось.
Мать жалела юного Стремглава, но возразить никак не смела: так уж воспитал ее супруг сразу после свадьбы.
Только и отрады было у мальчонки, что съездить в ночное, прокатиться на коне, подышать волей и костровым дымком после вонючей избы, да ведь посконское лето коротко.
Иногда через деревню проходили торговые люди, отдыхали, чинили упряжь или покупали новую. Они рассказывали о далеких теплых странах, что пораскинулись на берегах теплых же морей. Работать там совсем ничего не надо: протянул руку, сорвал с ближайшего дерева сладкий плод по имени банан и насытился. Если и сеют там жито, так собирают по два и по три урожая в год. Избы ставят из соломы да тростника, конопатить их на зиму не надо. Нет нужды и в дровах, и в печках. Звались те места Вольными Хлебами, и ежели доводилось кому из посконичей покинуть пределы отечества, то про него так и говорили — «ушел на Вольные Хлеба». А еще дальше, там, где никто не бывал, располагалась на недосягаемом острове Родина Всех Людей.
«Хитрые какие иные народы! — размышлял Стремглав. — А зачем же мы-то взяли и забились в леса и болота да принакрылись долгою зимой? Отчего нам там-то не живется?» Но задавать такие вопросы отцу он не решался и, горестно шмыгая носом, отправлялся мять кожи красными и опухшими от дубильного состава руками.
Так было до того дня, когда в деревне Новая Карга появились всадники в невиданных доспехах, сиявших на солнце сталью, покрытой золотыми узорами. Всадников было около десятка; деревенский староста кинулся было к ним спросить подорожные грамоты, но вместо того получил промежду глаз рукоятью плети. Всадники через толмача, кое-как соображавшего по-посконски, дали понять, что надобны им кузнец и шорник.
— К нам на двор! К нам на двор! — закричал изо всей мочи Стремглав. — У меня батюшка как раз шорник!
Двое всадников, снаряженные поплоше, спешились и последовали за ним.
Во дворе они сняли шлемы с забралами и сморщились по причине духа, шедшего из сарая.
Стремглав присмотрелся к гостям. Оба были немногим старше его, глядели насмешливо и бойко.
Толмача им не понадобилось: едва шорник-батюшка вышел из избы, как тут же все понял и потащил будущих покупателей смотреть товар. Гости пробовали упряжные ремни на прочность, и, когда одна из уздечек порвалась, Стремглав немедля получил за это от родителя оплеуху.
Наконец нашли-таки подходящее. А когда шорник на пальцах показал цену, стали смеяться. Шорник пожал плечами и цену понизил. Гости расхохотались так, словно мастер рассказал им похабную сказку про дружинника Кокуя и дуб с дуплом.
— Батя, цену-то как раз теперь надо ломить, — сказал Стремглав, почесав потылицу. — Они оттого веселятся, что цены у нас против ихних — смешные.
— Молчи, болван, когда не понимаешь! — рявкнул отец. — Все мое хозяйство столько не стоит!
— Да я чего, — сказал Стремглав. — Я ведь как лучше хочу…
— Да, пошел ты в тещу, — огрызнулся шорник Обух. — Такая же дура…
Конечно, никто не мог помешать приезжим взять все даром и даже кузнецу не заплатить — как тот ни могуч, а с воинами ему в одиночку не тягаться. Но небольшой отряд собрался заночевать в деревне, а во сне ведь всякое может случиться, так зачем же наживать лишние хлопоты?
Все сбежались поглазеть на чужеземных витязей, уже добравшихся до местной браги. Тут стало уж совсем видно, кто из них слуга, а кто господин. Господа сидели за столом, милостиво допустив к себе побитого старосту, и через толмача выспрашивали у него о дальнейшей дороге. Староста сперва что-то мычал, ссылался на вышнее начальство, на своего болярина, но после пары пинков стал словоохотлив. Давно никого уже не удивляло и не возмущало то, что чужеземцы едут через Посконию, как через пустое место.
Слуги тем временем обихаживали лошадей, подавали господам хмельное, подмигивали новокаргинским девкам, задирали бессловесно новокаргинских парней.
Потом господ отправили почивать в Старостину избу, а толмач со слугами заняли их место за столом.
Стремглава отец на это время со двора вовсе прогнал — видно, не хотел, чтобы подглядел сыночек, куда Обух прячет вырученные деньги. Стремглав ошивался вблизи пирующих — то воды принесет, то полотенце подаст.
Новокаргинская брага для разума разымчива: слуги сперва хохотали, вспоминая, видно, продешевившего шорника, потом немножко подрались, а еще потом завели песню — непонятную, но явно боевую, походную, грозную и печальную одновременно.
Одно песенное слово сын шорника отчего-то выделил среди прочих и пристал к толмачу, когда песня допелась:
— А что такое — орифламма?
Толмач поглядел на мальчишку, как на заговорившую курицу, — с удивлением и сожалением.
— Никогда, — сказал толмач. — Никогда не узнавать тебе, маленькая посконская быдла, что такое есть орифламма.
Он повернулся к слугам и заговорил на чужом языке, отчего те вновь развеселились и стали показывать на отрока пальцами.
Стремглав заплакал — чего он уже давно не делал при отцовских вразумлениях, — и пошел домой.
Всю ночь он просидел на крыльце, глядя на звезды и повторяя про себя:
— Орифламма, орифламма, орифламма…
За чужим словом открывался ему и чужой мир, где если бьют — так только за дело, и всегда можно дать сдачи, где не приходится склоняться над смрадной бочкой и тискать в руках осклизлую кожу, где…
Он еще не знал, что это за мир, но чуял, что именно там его место.
Едва рассвело, послышались чужеземные приказы и грохотание доспехов — всадники собирались в путь.
Стремглав проводил их до околицы, глянул в последний раз на сверкающие латы, тяжелые мечи и разноцветные перья на шлемах, на не виданные ранее продолговатые щиты с изображениями несуществующих зверей…
Отца он разбудил сам, не дожидаясь обычных воплей и обид.
— Батюшка, — сказал Стремглав, глядя на прогнившие половицы. — Дайте, батюшка, Стригуна.
— Для чего тебе конь, бездельник? — не понял родитель. — Да тебя не брагой ли вчерашние бродяги угостили? Ну, ты у меня дождешься, ешь твою плешь…
— Ешьте свою, батя, — дешевле обойдется, — посоветовал сын.
Пораженный шорник спустил босые лапы на пол.
— Ты что, сынок, с дуба сорвался? Я тебя сейчас в разум приводить буду… Знаки эти самые ставить, твое величество…
— Не придется, отец, — сказал Стремглав. — Нечем.
Шорник ахнул.
— Неужели ночью эти чуженины все забрали? А ты куда смотрел?
И, не дождавшись ответа, оттолкнул сына, устремляясь к сараю.
Упряжь никто не украл, она как есть была в наличности — только все гужи, вожжи, чересседельники и прочие постромки валялись на полу в виде обрывков.
— Так это ты, дармоед, все изрезал?
— Зачем изрезал? — с достоинством сказал сын. — Руками порвал.
И, покуда родитель беспомощно разевал рот, словно белуга, подцепленная из воды багром, подошел к кадке, в которой кисла очередная воловья шкура, вытащил шкуру и на глазах очумевшего шорника не спеша разодрал на две половины.
— Вот так, батюшка, — просто сказал он. После чего подошел к лохани с чистой колодезной водой и сполоснул руки.
Шорник хотел было зареветь, но подавился собственным ревом и молча двинулся на сына.
— Не подходите, батюшка, а то я вас убью, — сказал Стремглав. Но шорника было не словами останавливать.
Стремглав оглянулся, прянул в угол и схватил вилы. Отец приближался к нему, страшный, как заживо освежеванный медведь.
В последний миг отрок опомнился, перехватил вилы и ударил отца не зубьями, а черенком — как раз туда, где расходились ребра и начинался живот. Шорник Обух при этом еще успел заметить, что брови у сына прямо на глазах срослись…
Стремглав Обухович вышел из сарая, забросил вилы на крышу, увидел мать, выскочившую на крыльцо.
— Прощайте, мама, — сказал Стремглав. — Не поминайте лихом. Да принесите батюшке воды — он у себя в сарае пить захотел.
— Куда ты, сынок? — спросила мать таким голосом, что Стремглав чуть было не передумал. Но не передумал, а вывел из-под навеса уже с ночи снаряженного гнедого Стригуна.
— Поеду я, мама, орифламму свою искать, — сказал он, потому что разумных объяснений в голове не оказалось.
Он подошел к матери, коротко приобнял ее и вскочил на коня.
Шорник к тому времени отдышался и выполз из сарая.
— Видишь, мать, сынок-то у нас вырос… — сказал он, потирая ладонью ушибленную грудь. Замахнулся было на жену, но почему-то отвел руку и начал хохотать и рыдать вместо того, чтобы кинуться в погоню.
Хорошо, что все это произошло не в Чайной Стране за высокой стеной: ведь там непочтение к родителям полагается едва ли не главнейшим из преступлений. Уж там-то бы Стремглава искали и ловили по всей стране, а поймав, предали бы страшной казни, растянув ее месяца этак на три.
