Одно время, правда, этих деятелей там и сям прокатывали: дескать, хапуги все, то-сё. Я лично чего не знаю, того не знаю. Сколько он там баб бросил, пузырей опрокинул, сколько в лапу загреб — не в курсе. С этой прослойкой мало сталкивался.
Недавно захожу к Борьке Буркову, завклубом. Его на этот пост с зерносклада перебросили за недостачу.
Борька не в себе, волосы на лысине рвет.
— Что такое? — спрашиваю. — Занавес, что ль, сперли?
— Занавес, — отвечает, — это что? Занавес как-нибудь списал бы. Тут похуже дело. Писатель у меня пропал!..
— Как пропал?
— А так. Приехал, понимаешь, по моему личному приглашению встречу провести, чуть свет из гостиницы ушел в энном направлении, и до сих пор нету! Должно, отправился по злачным местам.
— Какие же, — говорю, — у нас злачные места. Не Париж, слава богу, не развернешься.
— Командированный, — говорит, — найдет где развернуться. Он как вырвется с глаз жены и начальства, и… дело известное. Я, брат, сам в Днепропетровск ездил, там в яме с соляркой ночевал.
— Что же теперь делать?
— А я, — говорит, — уже кое-какие меры принял: актив разослал, Як Яклича отправил по забегаловкам, чтоб поспрошал. Сашку Бедровича, как он парень молодой, — по девчатам, у которых моральный облик не соответствует… Видал на площади «Вилы»? Там все сняты на фотокарточки, и адресок каждой проставлен… Дал и по афише с портретом. На и тебе… Помоги, брат! Сходи в морг, в милицию, в медвытрезвитель — нет ли там его? А то мне отойти нельзя, ну-ка, откуда вынырнет…
Я и пошел. Везде показываю афишу, тактично навожу справки: так и так — не поступало ли к вам этого типа.
В морге — нету.
В вытрезвителе знакомая фельдшерица очень чутко отнеслась. Все портретом любовалась и расспрашивала, что за писатель такой, и как он здесь очутился.
— К сожалению, — говорит, — такого не было. Я бы с удовольствием обслужила… А тут свои Новый год празднуют: вон слесарь Петька Индюк, вот — пенсионер Подрубаев. Приезжих только двое, но они не артисты, а агрономы. Для обмена опытом приехали.
В милиции обнаружился только Як Яклич. Уже обстрижен честь-честью, но еще не обсох и кипятится.
— Дайте, — орет, — мне этого писателя! Изуродую, гада! Понаехали, пьянствуют, а меня через него тупой машинкой стригли и по мелкому Указу… Как закончу эту канитель, в Совет Министров буду жаловаться, почему машинка тупая?
Так и вернулся ни с чем. Сашка Бедрович, к девчатам посланный, и вовсе пропал. Боря Бурков еще больше убивается.
— Главное, — говорит, — я за него личную ответственность несу. Теперь с меня спросят: почему не провел среди него воспитательную работу? Знал бы такое дело, лучше б я его на квартиру пригласил, выставил бы хоть ящик. — И жене было бы лестно.
А тут и сам писатель заявился. И на ж тебе — трезвый до неприличия, спиннинг — в руках, рыбацкий, значит, «дипломат» с коловоротом — на спине.
— Какие, — говорит, — у вас места замечательные. Я рыбку тут ловил.
Бурков говорит:
— Места-то хорошие, но с вашей стороны довольно нетактично так поступать. Весь райактив на ноги подняли.
И расскажи ему о всех наших мытарствах.
Писатель в амбицию вломился, в бутылку полез: вы меня, говорит, осрамили.
Борька Бурков уж и так и сяк: дескать, что ж тут такого, с кем не бывает. Я, мол, сам в Днепропетровске в яме с соляркой спал.
…Конечно, условия труда у них особые: купил себе на пятерку тетрадей, сел — накатал, да и складируй в мешок красные рубли. И пей себе коньяк, закусывай килькой «высший сорт». Надоело на одном месте — хватай командировочную — и в новый райцентр.
Мастер-наставник бондарного цеха Андрей Ильич выступает на товарищеском суде, который собрался, чтобы заклеймить поведение ученика того же цеха Федьки Петрова.
Федька обвиняется в том, что пьяным явился на завод, шатался по территории, горланя «Ах вернисаж!.. Какой пассаж!», и нагрубил инженеру, обозвав его сопливым интеллигентом.
Сейчас Федька понуро сидит на табуретке, свесив между колен сцепленные кисти рук и уставясь на грязные носки своих громадных сапог. Вся его долговязая фигура выражает страдание и раскаяние.
— Вот он перед нами: согнулся, хлюпает! — восклицает Андрей Ильич, направляя негодующий перст в рыжий вихрастый затылок преступника. — А какой он был вчера? Это ж, товарищи, уму непостижимо, до чего же отрицательный вид он имел! Нализался, извиняюсь, как сукин сын, несмотря на свой цветущий возраст! Инженера нецензурно оскорбил! Пел песни в общественном месте! Скажите, какой артист выискался! Валерий Леонтьев! И это — передовая молодежь, наша смена! Вот сейчас он оправдывается: дескать, гулял у сестры на свадьбе, утром опохмелился. А вот мы его спросим: чем ты похмелялся? Ну, чего молчишь?
— Че-кушкой… — чуть слышно бормочет Федька, не поднимая головы.
— Вот! Видали?! — разводит руками Андрей Ильич. — Молокосос, а уже опохмеляется, как большой!.. Уволить тебя надо! Мы не потерпим таких типов в своих рядах!
Андрей Ильич замолкает на минуту, сурово оглядывая Федьку, который съежился еще больше.
— Но, товарищи, — продолжает наставник, — работник он неплохой, я его уже полгода знаю. Парень, в общем, непьющий, честный, в хищении досок не замечен. И молодость лет надо принять во внимание… Я предлагаю объявить ему устный выговор и перевоспитать. И чтобы извинился перед отсутствующим здесь инженером.
Предложение Андрея Ильича принимается. Суд выносит устное порицание Федьке.
Встрепанный, красный, но повеселевший Федька догоняет мастера в проходной:
— Спасибо вам, Андрей Ильич, заступились за меня. Уж я не подведу… Ох и пережил я.
— То-то! — треплет его Андрей Ильич по плечу. — У нас, брат, строго. Производство — это тебе, брат, не у мамки: жарь в гитару, ори благим матом, никто тебе слова не скажет! Тут тебя живо обтешут!.. Но, брат, живот я вчера надорвал! Какие ты штучки выкидывал! У тебя ж форменный талант комика-исполнителя! На охмел чекушку, конечно, многовато, она тебя и забрала. В общежитии пил-то?
— Не. Взял у таксиста, а выпил в подвале.
— Зря! — качает головой Андрей Ильич. — В подвале и надо было брать. Там Марь Иванна, буфетчица, налила б тебе потихоньку сто грамм: как раз для тебя норма, чтоб поправиться.
— Она ж меня не знает!
— Это верно. Незнакомому она не даст. Ну, пошли, зайдем, я тебя с ней познакомлю… Аванс-то еще не весь пропил?
В подвале Андрей Ильич весело здоровается с буфетчицей:
— Не соскучилась по мне, Маша?.. Это вот Федька, свой парень, познакомься.
— Да мы уже знакомы, — кокетливо улыбается буфетчица. — Он, шалопут, вчера тут за ящиками чекушкой надрывался, потешал, пока дружинниками не припугнули… Вам по полтоста, что ль?
Через час охмелевший Андрей Ильич, облокотясь одной рукой о стол, залитый кефиром (бутылка кефира и бутерброды маскировали уже пустые стаканы), и нелепо размахивая другой, подбадривает обалдевшего снова Федьку, который, стоя перед Машей на коленях и картинно прижав руки к сердцу, выкрикивает:
Ах вернисаж,
Мучитель наш.
Вы не одна. Какой пассаж!
Но вы вдвоем.
Вы не со мною.
На этой выставке картин
Сюжет отсутствует один,
Где вы вдвоем.
Где вы со мною.
— Сыпь, Федька, жми! — восхищается Андрей Ильич. — За мной не пропадешь! Дай я тебя поцелую! И к инженеру извиняться не ходи! Пошел он к черту! Подумаешь — начальство!.. Маш, закрой свой «Метрополь». А ты возьми-ка еще по сто.
Федька, пошатываясь, послушно шагает к стойке.
Мой друг Вася Гвоздиков, гордо подбоченясь, стоял на перекрестке в роскошной шапке из ондатры, золотистой и сверкающей, как нимб.
Все прохожие на него заглядывались и, по всему видно, желали спросить: «Где вы взяли такую шапку?»
Я, конечно, тоже первым делом спросил:
— Где ты взял такую шапку?
— Сам сшил, — самодовольно улыбнулся он.
Я хотел обидеться, но Вася серьезно заверил:
— Честное слово! Я теперь состою в БВУ…
— В каком БВУ?
— В бюро взаимных услуг! Самодеятельном! На кооперативных началах! — объяснил он. — Наш лозунг: «Сломим хребет гидре вымогательства в системе обслуживания!» Уже шесть человек нас там состоит! Решили все бытовые услуги оказывать себе сами: кто что умеет… А то надоели эти бесконечные «трояки», да «пузырьки», да «полмитричи», да «чекушки»… Хоть бы делали хорошо, а то ведь и халтурят.
— Это вы правильно, — начал догадываться я. — Как говорится: если бы парни всего мира…
— Да еще и капризы всякие! — не слушая меня, возмущался Вася. — У нас дома сантехника никуда не годится, чуть не каждую неделю ремонтируем, а наш домовый слесарь Мишаня, знаешь, что говорит? «Ты, — говорит, — мне бутылку не суй, я тебе не алкаш какой. Я, — говорит, — сам могу тебе флакон поставить, потому что уважаю с умным человеком выпить, потолковать о науке, о спорте…» А в спорте ему интересно, из чего, например, сделаны золотые медали — из настоящего золота или нет, сколько весят, имеет ли право чемпион их продать, за сколько… Да вон и сам он, легок на помине.
