Сумерки медленно опустились на Краснореченск, и тогда Добрынин вышел в коридор. Из кладовой уборщицы взял ведро, налил в него воды.
— Вернешься? — окликнул его на проходной один из ВОХРы.
Добрынин остановился, опустил ведро с водой на пол.
— Может, — сказал он, подумав.
Было тихо и нежарко.
Минут через пятнадцать Добрынин подошел к аллее Славы.
Собственно, самой аллеи еще не было — ее только недавно начали разбивать в центре Краснореченска на месте снесенных старых домов.
Пока что здесь стояли четыре метровых березки, образующие квадрат, в середине которого был похоронен Дмитрий Ваплахов. Березки были чахлые, замученные солнцем.
Добрынин полил их, потом присел на корточки у могилы друга.
В городе было тихо, как ночью на сельском кладбище.
Директор спиртозавода Лимонов сказал недавно Добрынину, что здесь поставят красивый большой памятник. Уже одну новую улицу назвали именем Дмитрия Ваплахова. На этой улице пока стояли только два дома.
«Хорошо, что здесь посадили березки, — в который уже раз подумал народный контролер. — Все-таки душою он был русским, очень русским».
Послышались шаги, и Добрынин обернулся.
Увидел женщину с букетом цветов. Лица не разглядел из-за темноты. Она подошла к могиле, поклонилась, постояла пару минут молча, склонив голову. Потом опустила цветы на холмик и ушла.
Добрынин проводил ее взглядом.
«Может быть, это мать спасенного ребенка?» — подумал он.
Посмотрел на цветы.
Снова тишина вечернего города окружала его. И подумал Добрынин: хорошо бы услышать собачий вой и почувствовать, как мороз пробирает кожу, почувствовать не страх, а как бы внезапно вынырнувшее и застывшее перед ним на короткое время прошлое, заполненное теми собаками и людьми, которые уже или умерли, или так же, как он, состарились. «Хотя это еще не старость, — думал Добрынин. — Это еще не старость, это просто усталость от беспрерывного труда».
Он поднялся на ноги, взял пустое ведро и осмотрелся вокруг.
«Куда идти?» — подумал он.
От этой аллеи Славы до их с Дмитрием квартиры было рукой подать — пять минут. И Добрынин нехотя решил пойти домой.
Перед тем как войти в квартиру, он проверил прибитый к двери почтовый ящик. Вытащил оттуда письмо, потом открыл дверь.
В квартире было душновато. Включил свет на кухне, распахнул окно и присел за стол, держа полученное письмо в руках.
«Балабинск-18, Красноармейская, 5, кв. 7, Дмитрию Ваплахову».
Добрынин прочитал несколько раз этот адрес на конверте. Почерк был аккуратный и округлый.
Посмотрел на обратный адрес — и тут же горестно скривились его губы.
Как ждал Дмитрий этого письма, как ждал он хоть маленькой записочки от Тани Селивановой! И вот дошло. Дошло через два месяца после его гибели!
Добрынин вертел письмо в руках, застывшим взглядом осматривая его со всех сторон.
Вспыхнув, перегорела кухонная лампочка, и темнота хлынула с улицы в квартиру.
На ощупь, с письмом в руке, Добрынин вышел в коридор, постоял, прильнув боком к стене. Постоял недолго, потом прошел в комнату и зажег там свет. Сел на свою кровать. Тяжело вздохнул.
Письмо дрожало в руках.
Немного еще помедлив, Добрынин вскрыл конверт и вытащил оттуда сложенный вчетверо тетрадный листок, исписанный таким аккуратным округлым почерком.
«Дорогой Дмитрий!
Большое Вам спасибо за два письма и фотокарточку. Ваша фотокарточка теперь в рамке стоит на моей тумбочке в общежитии. На фотокарточке Вы совсем не отличаетесь от живого, и я часто вспоминаю, как Вы с Вашим товарищем поили меня чаем.
Наша бригада два дня назад получила переходящее Красное знамя за ударный труд. Трудимся мы уже не там, где была школа, а в новом светлом здании. Но начальница у нас все та же — Сазонова. Она не захотела возвращаться директором в школу.
Ну вот, мне надо ложиться спать, чтобы утром свежей прийти на работу. Поэтому заканчиваю письмо. Передавайте привет вашему товарищу. Пишите больше о себе и о своем труде.
С уважением и целую,
Таня Селиванова».
Дочитав, Добрынин выключил свет и, не раздеваясь, завалился спать.
Утром проснулся — еще не было шести. Умылся и уселся на кухне за стол писать письмо Тане Селивановой. Уселся решительно и основательно.
Вроде бы и не выспался он ночью, но такая в нем вдруг твердость возникла, что он сам удивился. Смотрел на ручку, которая совсем не дрожала в его руке. Окунул перо в чернильницу и, придвинув листок бумаги поближе, стал выводить:
«Дорогая уважаемая Таня Селиванова, товарищ Таня! Пишет тебе друг и соратник Дмитрия Ваплахова, с которым мы вместе жили и работали больше двадцати лет. И вот недавно он погиб… — Тут Добрынин оторвал перо от бумаги, раздумывая, описывать его трагическую гибель или же не надо. Понял он вдруг, что если станет описывать, то обязательно напишет о заводе, а этого делать нельзя, ведь не зря город Краснореченск засекречен и в народе называется Балабинском-18. И тогда Добрынин продолжил письмо так: — …геройски и трагически, спасая жизнь ребенка. Ребенок остался жить, а мой друг Дмитрий Ваплахов погиб. Он очень ждал твоего письма, а оно только сегодня пришло. Я, как его самый близкий друг, знаю, что про тебя он очень много думал. И, извини товарищ Таня, думаю, что он тебя любил. Похоронили его на аллее Славы в центре города. Если можешь, приезжай. Покажу могилу. Но город наш засекреченный. Я попробую помочь тебе приехать сюда. Дмитрий так много думал о тебе. Paботай теперь за себя и за него. И я буду работать за двоих.
Напиши о своем труде больше. С уважением, самый близкий друг Дмитрия
Павел Добрынин».
После этого письма народный контролер написал еще одно короткое. В Сарск, майору Соколову. Он просил майора помочь Тане Селивановой приехать в Балабинск18. Написал и о смерти Ваплахова, и о том, как ему теперь здесь одному живется. Но письмо все равно получилось очень коротким, и подумал тогда Добрынин, что в коротком письме всегда меньше уважения и любви, чем в длинном. Однако ничего добавлять не стал и по дороге на завод отправил оба письма.
Через неделю пришел ответ из Сарска от Соколова. Ответ был еще короче, чем письмо Добрынина:
«Дорогой Павел!
Про смерть товарища Ваплахова я знаю. Выражаю соболезнования.
Держись! Тане Селивановой попробую помочь. Жму руку, полковник Соколов».
«Вот как! — подумал, прочитав письмо, народный контролер. — Полковник, а я его в письме майором назвал. Хорошо, что не обиделся!» А жара продолжалась, и продолжал Добрынин по вечерам поливать бедные чахленькие березки, посаженные на могиле друга. И каждый раз видел он все новые и новые букеты цветов. И радовался этому — значит, не забывали люди Дмитрия, не забывали краснореченцы своего героя. И березки благодаря заботе народного контролера потихоньку-помаленьку стали расти, новые листочки проклевывались из свежих почек.
Лето близилось к концу, но жара не спадала.
Прошло два месяца, а Марка все не освобождали. Он давно уже сдал книги в библиотеку, а новые не брал, боясь, что не успеет их прочитать. Однако время шло, и все продолжалось по-старому. По-прежнему почти каждый день Юрец приводил кого-нибудь из друзей послушать попугая. По-прежнему друзья оставляли в уплату всякие съедобные мелочи, но только теперь Юрец отрезал себе большую часть «гонораров», а иногда и полностью забирал принесенное.
Кузьма за два месяца освоил еще десятка два зэковских стихов, а Марк начинал их понимать и, естественно, стал понимать зэковские разговоры между собой. После этого его время от времени посещала неизвестно когда и где услышанная фраза: «У каждого человека столько культур, сколько языков он знает». Фраза звучала странно, но смысл ее был понятен.
И вот как-то утром после завтрака в камеру зашел знакомый надзиратель, любивший поделиться с Марком мыслями о только что прочитанных книгах. Вот и в этот раз Марк ожидал от надзирателя устной рецензии на новый роман украинского писателя Вадима Собко «Залог мира». Но надзиратель был хмур и, видимо, в мыслях своих был в это утро далек от литературы.
— Забирают тебя, Маркуша, — сказал он упавшим голосом. — Мне только что сказали. Я хотел вступиться, но чуть не получил…
Мурашки пробежали по спине артиста.
— Куда забирают? — испуганно спросил Марк.
— На свободу… — с трудом выдавил из себя надзиратель.
— На свободу? — полушепотом повторил Марк, не понимая причину такого мрачного настроения своего надзирателя. — Это же хорошо…
— Хорошо? — теперь уже полушепотом повторил с недоумением надзиратель. — Тебе хорошо… а я с кем останусь?..
Испуг Уже прошел, и к Марку вернулась светлая вера в скорое светлое будущее.
Надзиратель тем временем вытащил из кармана гимнастерки бумажку и протянул ее Марку.
— Что это? Твой адрес? — спросил Марк, разворачивая маленький четырехугольничек.
