Конечно, я испытываю физическую боль. Достаточно сильную. Сила тяжести на Земле почти в два раза больше, чем дома. Это очень затрудняет жизнь. Мои внутренние органы всегда вываливаются за край панциря. Мускулы натягиваются с напряжением. Сердце постоянно протестует. За одиннадцать лет, как можно догадаться, я приспособился к здешним условиям. Я окреп, усложнился. Полагаю, если бы меня неожиданно быстро транспортировали домой, то у меня было бы головокружение и мне пришлось бы привыкать к тамошней легкости. Я бы прыгал, поднимался в воздух и спотыкался. Мне даже не хватало бы силы притяжения Земли. Но здесь я все равно страдаю, вес все время давит на меня. Но ни слова жалости к себе! Я знал об этих условиях заранее. Когда я добровольно вызвался служить на Земле, была еще возможность отказаться от этого назначения, но я решил отправиться сюда во что бы то ни стало, не осознавая, что две недели испытания двойной силой тяжести совсем не то же самое, что вся жизнь. Там я всегда мог выйти из тренировочной камеры. Но здесь каждая молекула моего тела постоянно испытывает это тяготение. Моя плоть всегда жалуется.
И это наружное тело, которое мне приходится носить. Искусная маскировка. Всегда быть одетым в толстую массу синтетической плоти, обволакивающую, поглощающую меня. Мягкие, скользкие прикосновения ко мне внутри этой синтетики. Тщательно построенный каркас, который держит это тело прямо и которым я могу управлять, лес подпорок и распорок, механических активаторов и кабелей. И среди всего этого маленькая платформа, к которой я должен бесконечно приспосабливаться, находить наименее неудобное положение, постоянно перемещаться, извиваться, пытаться сделать гибким свое негнущееся тело. Смотреть на мир в перископ, через механические глаза. Эта гора мяса, куда я всунут, должна выглядеть настоящим человеком. До сих пор еще никто ничего не заподозрил. От года к году это тело слегка старится, слегка седеют волосы на макушке и толстеет брюшко. Тело ходит. Оно разговаривает. Оно принимает пищу и питье внутрь. (И сохраняет съеденное в приемном мешочке около моей самой левой руки.) Спрятавшийся шахматист. Невидимый наездник. Если бы я отважился, я мог бы иногда освобождаться от этого платья и ползать по комнате в своем собственном облике. Но это запрещено. Одиннадцать лет я не выходил наружу из этого сооружения. Иногда я чувствую, что ЭТО прилипло ко мне, что ЭТО теперь часть меня.
Для того чтобы есть, я должен раскрыть ЭТО в центре груди. Все действие занимает несколько минут. Три раза в день я расстегиваюсь, чтобы поместить пищевой концентрат в мою настоящую глотку. Непродуманная система. Нужно было устроить так, чтобы я мог опускать пищу в мой искусственный рот, а она попадала бы в настоящий пищеварительный тракт. Надеюсь, в новых моделях так и сделано. А как мучителен для меня процесс выделения. Надо расстегнуться, пробраться внутрь, вынуть кубик отработанного, снова застегнуться и отправить отработанное в туалет. Неудобно!
И одиночество! Смотреть на звезды и знать, что дом где-то там! Думать обо всех тамошних, сочетающихся браком, поющих, разделяющихся, абстрагирующих, пока я провожу свои дни в этом разрушающемся отеле на чужой планете, угнетенный притяжением, замурованный в неудобном искусственном теле. Всегда один, притворяющийся не тем, кто я есть, а тем, кем я быть не могу. Вечно шпионящий, вечно выспрашивающий, записывающий, отчитывающийся, сражающийся с печалью одиночества, охотник, ищущий покоя в философствовании.
Во всем этом есть только одно утешение — удовольствие от сознания того, что я служу дому.
Атмосфера в Нью-Йорке становится грязнее с каждым годом. Улицы заполнены автомобилями, изрыгающими гидрокарбонаты. Для землян эти вещества ужасны, и они все время ворчат по поводу загрязнения окружающей среды. Для меня же этот сладкий суп из органических соединения — радость, привет из дома. Глубоко дыша, я гуляю по улицам и вдыхаю вкусные молекулы через свой фальшивый нос. Местные, должно быть, думают, что я сумасшедший. Прогулка среди автомобильных выхлопов! Могут ли меня арестовать за чрезмерное вдыхание гидрокарбонатов? Могут ли меня за это отправить на психиатрическую экспертизу?
Элизабет Кук по-прежнему задумчиво внимательна ко мне. Улыбается в коридоре. В глазах — блеск надежды.
— Мистер Нечт, может быть, нам как-нибудь вместе пообедать? Я уверена, у нас найдется много тем для разговора. Возможно, вам захотелось бы почитать мои новые стихи?
Она трепещет. Ресницы напряженно вздрагивают. Я знаю, иногда в ее комнате бывают мужчины, так что обрабатывает она меня не из-за одиночества, не от каких-то неудач. Сомневаюсь, что я ее привлекаю сексуально, в этом смысле я женщинам не интересен. Нет, она меня любит, потому что жалеет. Печальный, застенчивый холостяк из комнаты в конце коридора, мистер Нечт. Может быть, я привнесу немного ярких красок в вашу мрачную жизнь? И так далее. Думаю, так оно и есть. Смогу ли я и дальше избегать общения с ней? Возможно, надо переехать в другую часть города. Но я так давно живу здесь, я врос в этот отель. Это лишь маленькая компенсация за трудности моего здешнего существования. И комната, к которой я привык. Огромное окно, треснувшая зеленая плитка на полу в ванной, шершавость штукатурки на стене над кроватью. Высокий потолок, смешные подсвечники — все вещи, которые я люблю. Но, конечно, я не могу допустить, чтобы она вступила со мной в любовные отношения. Мы направлены сюда для наблюдения за землянами, а не для того, чтобы впутываться в какие-то истории. При близком контакте через наше фальшивое тело не трудно проникнуть внутрь. Мне надо как-то держаться от нее подальше. Или спасаться бегством.
Невероятно! В этом отеле живет еще один наш!
Я узнал об этом случайно. В час дня возвращаюсь с утренней прогулки. Элизабет сидит в засаде в вестибюле, болтает с портье. Она вскакивает в лифт вместе со мной, смотрит мне в глаза.
— Иногда я думаю, что вы меня боитесь, — начинает она. — Не надо. Великая трагедия человеческой жизни состоит в том, что люди всегда прячутся за стеной страха и не дают туда проникнуть тому, кто хотел бы заботиться о них, дарить свое тепло. У вас нет причин бояться меня.
Я и не боюсь, но как ей это объяснить? Отложив продолжение беседы, я вышел из лифта на этаж раньше. Пусть она думает, что я пошел к другу. Или к любовнице. Я медленно шел по коридору, чтобы потянуть время, надеясь, что она уже будет в своей комнате, когда я поднимусь. Мимо меня прошмыгнула горничная. Она открыла своим ключом дверь слева, нарушив здешние правила. Забыла постучать, прежде чем войти в комнату. Дверь открылась, внутри стоял обнаженный хозяин комнаты. Коренастый, мускулистый, голый до талии мужчина.
— О, извините, — прошептала горничная и попятилась, закрывая дверь.
Но я увидел. Я очень зоркий. Волосатую грудь рассекала темная щель трех дюймов шириной и одиннадцати дюймов длиной. Внутри видна черная блестящая поверхность панциря. Мой сородич, открытый для второго питания. В изумлении я, шатаясь, пошел к лестнице и заставил себя подняться на свой этаж. Никаких следов Элизабет. Добрел до своей комнаты, закрыл задвижку. Здесь еще один из наших? Ну, хорошо, а почему бы и нет? Я не единственный. В Нью-Йорке нас, одиночек, может быть, сотни. Но в том же самом отеле? Теперь вспоминаю, я иногда его встречал — молчаливый суровый мужчина, напряженный, необщительный. Не сомневаюсь, и я могу казаться таким же. Держим мир на расстоянии. Не знаю ни его имени, ни того, чем он занимается.
Нам запрещено вступать в контакт друг с другом, за исключением особо крайней необходимости. Изоляция является непременным условием нашего дела. Я не могу познакомиться с ним, не могу искать его дружбы. От того, что я знаю о нем, мне теперь гораздо хуже, чем тогда, когда я был одинок. Мы могли бы вспоминать о нашей жизни дома, поддерживать друг друга во всех трудностях: неудобстве от земного притяжения, проблемах с пищеварением, непереносимости мерзкого климата. Но нет, я должен притворяться, что ничего не знаю. Правила. Жесткие, непреодолимые правила. Я занят своим делом, он — своим. При встрече — никакого намека на то, что я знаю.
